Лицо Владимира он не забыл бы никогда. До сих пор не мог понять, как не заметил сходства Насти с отцом, которое теперь казалось особенно очевидным.

К нему быстро приближался именно он – Владимир Веселов. Молодой, легко ступающий, даже, кажется, находящийся в неплохом настроении, хотя ведь ему положено было бы злиться. Он остановился в трех шагах, хмыкнул, окидывая Глеба взглядом.

– Не ожидал?

Если честно, совсем не ожидал. Настолько, что даже долго смотрел знакомому незнакомцу в глаза, забыв о том, что права-то на это не имеет… Как только понял это, Глеб опустил взгляд.

– Простите.

– За что? – ответ же получился настолько беззаботным, что не взглянуть на Веселова еще разок, Глеб просто не смог.

– За то, что из-за нас, вы теперь… где-то тут, – Имагин снова окинул взглядом белизну.

– Где-то тут… – Владимир тоже огляделся, а потом улыбнулся совсем уже открыто. – Я где-то тут потому, что хочу поговорить с будущим зятем.

Будто слыша, что тема сейчас непосредственно касается ее, снова где-то зазвучал голос Насти. Просит, угрожает, умоляет, обижается, клянется. На этот раз особенно долго и отчаянно – кажется, боится больше, чем боялась раньше.

– А я там сейчас в каком состоянии вообще?

– Ты там лежишь в коме. Седьмой день пошел.

– Плохо…

– В принципе, можем даже посмотреть, у нас тут спецэффекты, знаешь ли, всякие.

Владимир кивнул вправо, в белизне образовалась брешь, а в ней – палата. На кровати – нечто, замотанное в бинты…

– Это ты, – любезно пояснил Владирим.

А рядом с нечтом – Настя. Сидит на кресле, обняв коленки, легонько раскачивается, еле заметно шевеля губами. Там слова наверняка слышно плохо или не слышно вовсе, но здесь, в белизне, на заднем фоне они звучали вполне отчетливо.

– Глебушка, люблю, люблю, люблю, вернись, вернись, вернись. Упрямый…

И снова «люблю-люблю, вернись».

– Ну и почему я не просыпаюсь? Она же просит… – смотреть на то, как Настя мучает себя, было ужасно. Даже отсюда, издалека.

– А ты вроде как решаешься, Глеб. Размышляешь, надо ли просыпаться.

– Я дурак?

Отвечать Владимир не стал, только пожал плечами.

– Надо. Я хочу проснуться! Что нужно сделать?

– Не знаю. Но раз ты еще здесь, значит, недостаточно хочешь. А потому… Можем пока поговорить.

– О чем?

– Например, о том, почему не хочешь.

– У вас есть версии?

– Версии должны быть у тебя.

– Ни одной…

– Ни одной, в которой ты готов признаться сам себе.

– Или так…

Глеб застыл, следя за тем, что продолжает происходить в его палате. Съемки будто ускорились – Настя заснула, света где-то там стало совсем мало – значит, наступила ночь. Кто-то вошел, положил руку на плечо его невесты, она тут же встрепенулась, первым делом посмотрела на него – того, который забинтован – а потом разочаровано застонала, осознавая, что он пока так и не проснулся.

Настя вышла, а время снова закрутилось в быстрой перемотке. Пока Глеб смотрел, в палате успели побывать его родители, Марк со Снежей, другие друзья, даже Настина мама. Когда на «экране» появилась она, Глеб бросил быстрый взгляд на собеседника. Владимир улыбался, будто лаская лицо жены взглядом, а потом она вышла, чтобы дать возможность снова принять пост Насте. И снова шепот в белизне…

Очень хотелось вернуться к ней. Почувствовать прикосновения, а не довольствоваться только тихими словами, успокоить ее, успокоить всех тех, кто день ото дня приходит в его палату.

– Еще три дня прошло, ты долго думаешь.

– Я хочу вернуться, но не знаю… А вдруг правильно сейчас было бы умереть? Все ведь честно – мы забрали жизнь у вас, а теперь моя очередь уйти так же.

Владимир не ответил, только окно в палату закрылось. Видимо, дав уже достаточный толчок для того, чтоб дальше Глеб думал самостоятельно.

– Если бы мы поехали по другой дороге, вы до сих пор счастливо жили бы со своей семьей. Насте не пришлось бы искать работу, она не попала бы в Бабочку, да и я вряд ли купил бы Бабочку. Мы не встретились бы, она полюбила бы кого-то другого, а я понятия не имел бы, как это приятно – любить.

– Или меня сбил бы кто-то другой. Никто не знает. И Настя могла полюбить бы кого-то, кто не понравился бы мне куда больше, чем ты. Да и сам ты… Разбился бы на своем дурацком байке, действительно так и не поняв, как это приятно – любить.

– Вы пытаетесь сказать, что все, что не происходит, к лучшему?

– Я пытаюсь сказать, что давно пора перестать гадать, Глеб. Давно.

– Я не могу перестать. Всегда буду сомневаться, виноват больше или меньше.

– Не виноват. Веришь?

– Нет.

Владимир хмыкнул. По правде, на другой ответ и не рассчитывал.

– Ну, хочешь, покажу?

Снова взмахнул рукой, и уже с другой стороны открылся экран. Изображение на нем пока не двигалось – ночь, две фигуры у байка. Глеб знал, что это за фигуры.

– Показывать? – дождавшись неуверенного, но все же кивка, Владимир запустил изображение.

Один человек сидит, прикладывая к рассеченной брови какую-то тряпку, а другой наматывает круги, подпрыгивая, изредка затягиваясь сигаретой…

– Ты бухой, за руль не сядешь, – тот, что с тряпкой, ругается сквозь зубы, снова и снова прикладывая руки ко лбу, и каждый раз чувствуя, что кровь не прекратилась.

– Нам тут три квартала, Глеб. Давай… Я уже выветрился весь. Смотри.

Второй закрыл глаза, вроде бы вполне уверенно нашел указательным пальцем кончик носа.

– Стой и жди, сейчас кровь прекратится, отвезу нас куда надо…

– Да мы тут окоченеем, пока у тебя кровь прекратится. Не будь идиотом, Северов, двигай жопу, надевай шлем, и поехали.

Не слушая протесты друга, второй подвинул первого, завел мотор, натянул на голову шлем.

И как бы Глеб ни злился в тот момент, как бы хорошо ни понимал, что соглашаясь, совершает ошибку, перекинул ногу, тоже натягивая шлем.

– Понял? За рулем был не ты. Это правда.

– Но я же все равно дал ему сесть, значит, виноват в этом.

Владимир закатил глаза. Разговаривать с упрямцем было сложно. Говорит, что хочет вернуться, а сам так цепляется за малейший повод этого не делать.

– А я виноват в том, что выскочил, не посмотрев по сторонам. А твой друг виноват в том, что выпил. А врачи виноваты в том, что недосмотрели. Просто признай тогда, что хочешь винить во всем себя…

– И если признаю…