охладел к центру столицы с его залитыми светом вечерами и несколькими старыми двориками, оставленными теперь без неба и умещающими столько жизни на таком пятачке пространства. Я просто хочу сказать, что пампа и предместья волнуют глаз любого аргентинца: они — зримая родина наших чувств.

Пампа. Англичане (большие ее почитатели и первопроходцы) предпочитают говорить «пампы», что кое у кого вызывало иронию, а на самом деле было поэзией. Ведь множественное число может обозначать беспредельность; таково в начальном стихе Книги Бытия имя Бога (Элохим), а в Его устах — имя слона (Бегемот). Первый случай схоласты именовали «множественным величия», «puralis majestaticus». Он — предмет горячих дебатов, поскольку, на первый взгляд, подрывает единство Бога, хоть и свидетельствует в пользу Его триединства. (К умиротворению спорщиков, глагол при имени Элохим стоит в единственном числе.) Второй пример фрай Луис де Леон толковал так: «Бегемот — слово еврейское, все равно что „звери“, и по общему суду людей ученых означает слона, названного здесь так за свою непомерную величину, когда один зверь вместит в себя многих» («Изложение Книги Иова», XI). Поэтому мы не переходим никаких особенных границ, умножая пампу, которая тоже вмещает в себя немало равнин, до памп, и возводя из многих частей одно целое.

Итак, самая очевидная черта пампы — ее необъятность. Дарвин с этим не соглашался и имел к тому основания. В открытом море (писал он) от человека, находящегося в шести футах над уровнем воды, горизонт расположен на расстоянии всего в две и четыре пятых мили. Ровно так же на равнине: чем она уплощенней, тем ближе горизонт к упомянутым узким рамкам, а это, по дарвиновским понятиям, сводит целиком на нет неохватную величину, которую заранее воображаешь при мысли о равнине («The Journal of a Naturalist»[302]). Поневоле вспоминаются убийственные слова Юма об идеализме Беркли{553}: «Не допускает возражений и не внушает доверия».

Так или иначе, тут задето наше знамя, зеленеющее надеждой знамя пампы, и аргентинцам подобает встать на его защиту. Это уж чересчур: величину пампы оценит любой непредвзятый человек» Дарвин (подозреваю) ошибся в одном: почему-то решил, что видят только глазами. Но ведь воспоминание и мысль умеют видеть не хуже. Восприятие направляется памятью, — доктрина, которую пустили по рукам психологи, но которую за много веков до них развивал Платон. Скажу ясней: наше зрение подправлено и удостоверено всем, что мы уже знаем о размерах пампы. Чистый акт созерцания, из которого исходил Дарвин, — чистейшей воды софистика. Если знаешь, что перед тобою лиги и лиги пути, в считанных двух милях с четырьмя пятыми свободно умещается бесконечность.

Примем поэтому, что главная черта пампы — ее необъятность. Причем необъятность (без Дарвина мы бы в ней так легко не убедились!), которая не ограничивается видимым. Скорей она похожа на закат солнца, когда дело не просто в красках: нас потрясает ослепительный финал и отмеченный им конец дня — ушедшего, сгоревшего дотла и невозвратимого впредь. Скажу прямо: по-моему, чтобы выразить пампу, нужна музыка, слово, а не живопись.

Кто из наших писателей первым увидел пампу? Сармьенто — по-видимому, не зря и явно от души — однажды поставил себе в заслугу то, что создал ей настоящее имя. Он писал (фразу вспоминает Рохас): «Для Факундо аргентинская пампа была среди сокровищ земли такой же воплощенной поэзией, как горы Шотландии, увековеченные Вальтером Скоттом». Звучит великолепно, но не хотелось бы, чтобы выросшая у нас на глазах тень Сармьенто заслонила все, что хотели или сделали в свое время Хуан Годой{554}, Эчеверрия, полковник Иларио Аскасуби. Особенно последний, не превзойденный, по-моему, никем. Конечно, его наследие нужно еще проредить: в целом оно непроходимо, как чаща. Он — мастер отдельных, чеканных и несравненных страниц, а это, согласимся, немало. Приглашаю читателя, не зашоренного общими местами критики, всего лишь сравнить. Пусть он сначала прочтет пространнейшую картину рассвета в поэме «Сантос Вега»{555} (песнь десятая), а потом соответствующий пейзаж в «Мартине Фьерро» (песнь вторая) и ответит: разве в первой не больше любви к описанному? А еще пусть сравнит набег индейцев у Аскасуби и Хосе Эрнандеса и скажет, какой из них выразительней.

Кстати, в «Мартине Фьерро» развернутого пейзажа не найти, и это полностью в духе гаучо. За строками Эрнандеса видишь пампу. Его взгляд был бы совсем широким, если бы не мешала необходимость то и дело рифмовать Мартина с равниной. Но это можно извинить, давайте лучше вспомним строки, над которыми время не властно{556}:

Крус и Фьерро, заарканив

Нескольких чужих коней,

Двинулись в простор степей,

А добравшись до границы,

Придержали лошадей.

На дымок они взглянули,

Что курчавился вдали, —

Теплый дым родной земли.

Чем-то встретит их чужбина?

Тихо по щекам Мартина

Две слезинки проползли.

Эти стихи не навязывают никакого пейзажа, но он входит в сознание того, кто их слышит, вместе с безнадежными словами, теперь уже свободными от всякого украшательства: «граница», «дым», «чужбина». (В первом издании «Мартина Фьерро» был рисунок, который я помню, как сами стихи. На нем больше земли, чем неба, горизонт вздыблен, словно видится с высоты, детально выписан угнанный табун, и два всадника неторопливо пересекают пространство, едва заметные, почти невидимые и уже неуничтожимые навсегда.)

Необъятной описывает пампу и другая поэма «Сантос Вега» — не Аскасуби, а Рафаэля Облигадо{557}. Такой же увидел ее в своем мужественном рассказе Р. Б. Каннингем Грэм{558}, шотландский «liard»[303], испанский гранд, приятель Джорджа Бернарда Шоу, историк, пропагандист социализма, а в душе — постоянный гость наших краев. Умеряя признательность ностальгией, он писал: «Не напрасно в древние времена индейцы-кечуа дали этим местам имя, на их языке означающее „ширь“. Все здесь отмечено бескрайней ширью: земля, небо, ни на секунду не замирающие, волнами ходящие до горизонта травы, неисчислимые стада лошадей и скота, колдовские игры света, но прежде всего души этих людей, которые чувствуют себя свободными, один на один с природой, под бездонными небесами южных широт» («Рио-де-ла-Плата», Лондон, 1914).

Пампа во всем равна себе. В самых разных местах она по сути одна и та же, целостная, неделимая, какой я видел ее и в носящей это имя округе, и в нашей провинции, и в пригородной глухомани. Так было и на крыльце усадьбы, и в центре вычерченных циркулем вечеров Кекена, и на долгом, тяжелом ночном пути через Пуэнте-Альсина, и на бесчисленных дорогах в бледных сумерках Вилья-Уркиса, и