к мачте, сидел к ней спиной и свободной рукой что-то долбил щепкой в котелке. Гаврила настрожился, спросил:

– Воду толчёшь?

– Толку, – нехотя ответил узник.

– А пыль идёт?

– Нет.

– Толки ишшо, – посоветовал Гаврила, заглядывая в котелок. В нём был черствый сухарь, его-то и долбил Кривой. – Вынь, сгрызёшь и так, волчара, я в котелке каши принесу.

Взял котелок, выплеснул из него воду, окликнул Ероху.

– Айда сюда к Василею, счас есть будете.

Ероха не шевельнулся. Гаврила сплюнул и, помахивая посудиной, вразвалочку пошел к костру, подумав: «Можа, и в сам деле ушибленной замотай».

Едва начало светать, мужики подняли лодку, снесли её на воду, кормщик распустил парус, и под утренним ветерком-потягом, что слабо дует по-над водой, поплыли по спящему, едва тронутому застенчивой отзорью морю.

Медленно отдалился берег с молчаливой стайкой провожающих, а люди в лодке жались в своих немудрёных одёжках от свежего байкальского утренника. Вкрадчиво шелестела, взбулькивала под днищем вода. Казаки хохлились всяк на своём месте, молчали, Марковна что-то вполголоса рассказывала детям, да Аввакум тщетно пытался разглядеть берег, к которому правил кормщик Гаврила, и не мог. Нескоро проглянули освещенные солнцем далёкие хребты гор и тёмный под ними берег, но, почуяв восход, вода отдала туманом, он зазыбился над ней во всю ширь, отсёк от глаз всё другое, оставив в небе парящие огненные вершины. Всё выше взбиралось солнце, и Байкал заиграл яркими бликами, люди обогрелись, задремали, надвинув на глаза лёгкие шапчонки.

Не дремал один Кривой Василий, он напряжённо вперился в бездонную толщу воды, как казалось ему – ждущую от него чего-то и затаившуюся в ожидании. И помор Гаврила, положив поперёк колен рулевое весло, тоже ждал, но знал чего – ветерка. Он слюнил палец, вертел им над головой, будто проковыривал в небе дырку, и тихо подсвистывал, заманивая в парус хоть какого-нибудь дуновения, но парус печально обвис тряпкой, и одинокая лодка на помаргивающем высверками выпуклом оке Байкала была досадной соринкой.

Сидел Аввакум, думал о своём и невольно улавливал певучий говорок Марковны. Для неё, оказавшейся с детьми в лодке, не понять – застывшей средь безбрежного океана или незаметно плывущей незнаемо куда – было тревожно за детей, пусть взрослых, но таких беззащитных в этом чуждом без надёжных берегов просторе, который, она чувствовала это, таил в себе, в глубине себя, несказанные страхи, и надо было от них уберечь своих чад, а как – не знала, потому-то и нашептывала всё то, что нашептывала когда-то им, малолеткам. Иван с Прокопом сидели по бокам матушки, слушали её из сочувствия к её страхам и беззаботно улыбались. Иван дотрагивался пальцами к верхней губе, к едва-едва пробившимся усам, снисходительно щурил на Прокопку весёлые глаза.

– Ещё эвот чё деется, – шептала, как секретничала, с детьми Марковна. – Кошка в лукошке ширинки шьёт, кот на печи толокно толчёт…

Прокоп, разморённый на солнышке, потянулся, зевнул и продолжил знакомое:

– А блошка банюшку топила, вошка парилася, с полка ударилася!

Ребятня прыснула в ладошки и впервые, как отчалили от станицы рыбаков-соболятников и пропал из глаз берег, отступил страх от сердца матушки, улыбнулась Настасья Марковна:

– Ой, да каво я вам сказываю, вы уж выросши. – Она, прижмурясь, оглядела в сплошь огоньках-высверках море. – Браво-то ка-ак! Поди-ка и тамо такое бывает…

– Где тамо, матушка? – живо спросила Агриппа.

Марковна посмотрела на протопопа, как бы испрашивая позволения и начала:

– Видите, крапинки живые по морю рассыпаны? Так-то быват в Ирусалиме в навечерии Светлого дня: как начнуть петь литию, так сходит небесный огнь на гроб Господен. Перво засветится он в паникадиле христианском, что стоит у гроба Господа нашего, а потом по всему гробу рассыплется этакими же крапинами, а с него на все восемьсот паникадил, которые в храме. Тут в руках православных христиан свечи сами возгораются…

Примолкли дети, изумлённо глядя на солнечные высверки, и в их синих, как Байкал, глазах играли юркие зайчики.

– А ещё, ребятки, такое было, – продолжил Аввакум. – Армены-католикосы, у коих пришелся праздник на один день с православными христианами, дали туркам двадцать тыщ ефимков, чтоб они пораньше, до прихода православных, отомкнули им двери ко гробу Господню. Ну а туркам-махмедам чего надо? Ефимки взяли, дверь отворили, а огонь не сошел к арменам, а пал на руки инокине нашей веры, которая в то время прилучилась в церкви Воскресения Христова. Ей одной. Так-то сильна вера наша православная! А уж какая досада тем, кои прельстились духом католическим?! Отпали от истинной веры в Отца Света нашего.

– Батюшка, – как во сне, проговорила Агриппа. – А пошто к Господу нашему двери те махмеды отворяют?

Аввакум погладил дочку по голове, опрятно увязанной в белый платочек, вздохнул:

– По грехам нашим гроб Христов пока в турской земле.

Слёзы полнили глаза Агриппы:

– Стану я инокиней, как та, – шепнула она и опустила ресницы. – Хочу, чтоб и мне на руки огонёк Божий.

Аввакум притянул её голову к груди, поцеловал в платочек.

– Ежели и не станешь ею, голубка, не печалуйся: огонёк с гроба Господня достаёт до всякого истинно православного сердца.

Жгло солнце, томило людей: ни дуновения, ни шороха в парусе. Стояла ли на воде без движения лодка или плыла по-над водой по густой тишине, сморённые зноем люди не гадали, ждали, что будет.

Надоело помору Гавриле слюнить палец: ни с какой-то стороны не обдувало его холодком, не обнадёживало скорым ветром, как ни старался подсвистывать ему жалобной пичужкой. Но он был кормщиком и должен был при любой погоде сидеть у руля идущего по нужному курсу судна. На судне же было шесть уключин и шесть крепких вёсел. «Но кого усадить за них, – прикидывал Гаврила. – Сяду сам, сядет протопоп, еще Ероху-замотая усажу, да из увечных одного приглядеть можно. Маловато для большой и загруженной лодки. Надо заставить потрудиться и Кривого, еще и парнишки протопоповы пущай веслят по очереди в меру силёнок».

– Пробудись, мужики! – позвал он. – Надобно идти на гребях. Охотники есть?

Охотники нашлись: Иван с Аввакумом да двое увечных, но с руками казаков, да отомкнутый от мачты Кривой с напарником – замотаем Ерохой.

Надели на уключины вёсла и поначалу вразнобой, а пообвыкнув, и слаженно начали гресть под командные покрики Гаврилы. Повеселели люди – поплыла лодка. Солнце сдвинулось с зенита и пошло на другой перегиб, уклоняясь к далеким отсюда гольцам. Стало прохлаживать, и люди оживились. Плыть, лишь бы не стоять на месте, а куда плыть – знает кормщик. Гаврила правил лодкой, улыбался.

– А пошто не поём? – озорно подначил он. – Надоть, идём ладом!

И запел: