Сидя на диване рядом с застывшей, вперившей глаза в экран Ириной Львовной, она вертелась и вздыхала. С другого бока от Ирины Львовны всхлипывала и сморкалась Татьяна Эрнестовна.

В голову Манечке упорно лезли всякие посторонние, неуместные в такой драматический момент мысли. К тому же она по природе своей не могла долго хранить молчание – ни в горе, ни в радости.

– Ира, – тихо позвала она, – а, Ира? А ты книжку-то свою начала писать?

Ирина Львовна дернула щекой.

– Нет, – так же тихо ответила она, не глядя на Манечку, – и не буду. Кому нужна книга с плохим концом?

Манечка задумалась.

– Но ведь это от тебя зависит, какой будет конец…

– Много ты понимаешь… В книге должна быть правда жизни… – неожиданно резко вмешалась Татьяна Эрнестовна, – все это было слишкомуж хорошо. Онбыл слишком хорош. Такие долго не живут.

Манечка рассердилась:

– Что значит – долго не живут? В кои-то веки попался нормальный мужик, не сволочь, не придурок и не голубой, так что, его надо сразу убивать? Слишком, мол, хорош, в жизни таких не бывает? Да кому она нужна, твоя правда жизни? И вообще, мы тут расквасились, а он, может, еще и не погиб. Может, он спасся…

– Да? Может, ты мне объяснишь, как можно спастись при падении с десяти тысяч метров?

Манечка надулась и замолчала. Швабра, подумала она.

Кукла безмозглая, подумала Татьяна Эрнестовна.

– Девочки, девочки, ну не надо, – бормотала Ирина Львовна, обнимая обеих за плечи.

* * *

После ухода завхоза Аделаида так и осталась сидеть с застывшей улыбкой на лице, не позаботившись ее снять. К чему? Какая теперь разница – будет она улыбаться или плакать, говорить или молчать, жить или умереть.

Всего несколько часов назад она была молодой, сильной, счастливой женщиной. Горы могла сдвинуть, если бы те воздвиглись на ее пути к любимому. А все, что ниже гор, перешагнула бы, не заметив.

Тогда в ней вовсю звенела и пела радость.

Теперь – стояла страшная тишина.

И в эту тишину глухо, как в вату, как в туман, сыпались ненужные и неуместные слова завхоза. Бедная, добрая завхоз искренне пыталась (о, Аделаида понимала это) хоть как-то, хоть резкостью, хоть пинками, вывести ее из этой тишины, из этого оцепенения.

А того не понимала завхоз, что все это ни к чему. Что ей, Аделаиде, не к чему и некуда возвращаться.

Зачем ей мир, в котором больше нет надежды на встречу?

Она теперь все видит и понимает совершенно ясно. Жизни больше не обмануть ее и не завлечь иллюзиями. Будущего – нет. Бедные, бедные те, что не видят, не понимают этого. Те, что все еще чему-то радуются и на что-то надеются. Любовь, счастье, радость – приманка, золотой блик на темной холодной воде.

На темной, холодной воде

Нельзя отогреться звезде,

И гаснет звезда,

Не успев разгореться…

Обман, обман, приманка для неразумных, лишенных понимания и прозорливости детей. Таких, как завхоз. Да-да, при всей своей внешней умудренности, завхоз не кто иной, как большой ребенок.

(Странно, конечно, что наша героиня догадалась об этом только сейчас, после стольких лет знакомства с завхозом. Карл, например, понял это почти сразу же, потому и подарил завхозу… то, что подарил. Мы дали завхозу слово никогда и никому об этом не рассказывать. Но если вам повезет и вы случайно окажетесь у нее в гостях, то в кабинете, за шкафом…

Впрочем, мы отвлеклись. Мы тоже, подобно завхозу, не совсем еще вышли из детского восприятия жизни и оттого в самые тяжелые и трагические моменты можем отвлечься и вдруг заговорить о чем-то постороннем и даже смешном.)

Итак, Аделаида улыбнулась детскому лепету завхоза и велела ей уйти.

И осталась одна, наедине с темной, холодной водой, в которой таяли и погружались на глубину сверкающие обломки будущего.

Вот ушел один – мелькнуло отражение смуглой, в сияющем белом одеянии, девушки с алыми розами в руках, ждущей отцовского благословения в день своей свадьбы. Вот другой – она сама, Аделаида, в лиловом шелковом платье, выглядывающая из окна их дома в Цюрихе, высокого, узкого, оплетенного диким виноградом. Вот третий – его ученики. Четвертый – друзья… Родственники. Музеи. Страны, в которых он уже побывал, и страны, в которых побывать только собирался.

Мелькнул Париж, сказочный город, в который надо ехать зимой, потому что летом там слишком многолюдно, растаяла кружевная Эйфелева игрушка. Все, все пропало, и осталась лишь ровная гладь темного, пустого, холодного озера.

Туда, сказала себе Аделаида, к озеру. Там, где все началось, где было утро, свет, мечты о счастье, там все пусть и закончится.

Там, на озере, было утро. Потом, в парке, был полдень – когда она решила, что у нее навсегда останется это «сейчас». Так оно и случилось. У нее ничего не осталось, кроме того «сейчас». Следом за полднем, сразу же, нарушая все законы и правила, неумолимо и безжалостно наступила ночь. Ночь, после которой уже не будет рассвета.

После любой ночи неминуемо наступит рассвет, тихо произнес егоголос.

Не для меня, возразила ему Аделаида. Для меня не может быть никакого рассвета в мире, где слышать и видеть тебя я могу лишь во сне.

Видишь ли, я этого не вынесу. Я не вынесу вечной разлуки с тобой, просто не смогу. Сердце мое истечет кровью – видишь, как она капает и сочится?

И потому – я иду за тобой. Где бы ты ни был сейчас – я иду за тобой. Мне все равно, в каких ты сейчас небесах – голубых или огненных. Я иду за тобой.

Господи, если ты существуешь, отошли меня к нему! Я никогда и ни о чем тебя не просила, ни для себя, ни для мужа, ни для дочери, а теперь прошу – отошли меня к нему! В рай ли, в ад, на другую планету, в другую жизнь, я на все согласна, лишь бы быть рядом с ним… Пожалуйста, Господи! Ну что тебе стоит…

* * *

Борис Федорович, муж Аделаиды, возвращался домой в настроении не слишком возвышенном, но и не так чтобы совсем грустном. Если честно, поездка оказалась так себе. Рыженькая студенточка, которую он взял с собой, чтобы не скучать в Москве, в перерыве между заседаниями, не оправдала его ожиданий. Нет, не оправдала, несмотря на то, что рыженькая. Придется рыженькой самой трудиться над своим дипломом.

А тут еще этот дождь, словно сейчас не начало весны, а самая что ни на есть поздняя осень. Надо было взять такси, а не тащиться пешком, с чемоданом, от электрички. Борис Федорович вспотел изнутри и изрядно вымок снаружи, и потому мысль о возвращении домой, о горячей ванне и вкусном ужине, о ждущем у телевизора свежем выпуске «Футбольного обозрения» и даже о жене, на которой он, впрочем, давным-давно поставил крест как на женщине, – эта мысль доставляла ему удовольствие.