– Говорю же вам, дело не в словах, – упорствовал Мрачный. – Они должны рифмоваться, и весьма затейливо, чтобы усиливать впечатление в нужных местах.

– Я изучал великих поэтов Угракара, Багряной империи в пору ее расцвета и более чем ста островов, – заявил Гын Джу, видимо воспринявший слова Мрачного как оскорбление или вызов. – Если нужно, прочитаю наизусть все шесть глав «Прощальных сонетов» Лантлоса или спою «Оду жертвоприношения и спасения» Диссектиста. Я сам перевел на современный непорочновский «Оправдание» Сведхауса и со всем смирением должен отметить, что мои собственные стихи хвалила даже такой взыскательный критик, как госпожа Юнджин Бонг.

– Она, случайно, не родственница нашего генерала? – поинтересовался Дигглби.

– Ее старшая сестра, но это не имеет никакого значения, – поморщился Гын Джу. – Я вспомнил о ней только для того, чтобы доказать: мне вполне по силам перевести «Песнь об адском топоре серных великанов» Мрачного или что-нибудь еще в этом роде.

– Я не знаю этой песни, хотя такое со мной редко случается, – признался Мрачный, пытаясь найти выход из затруднительного положения. И о чем он только думал, когда пообещал спутникам спеть одну из своих песен? Возможно, с кем-то на Звезде случались и более досадные конфузы, но память ему ничего такого не подсказывала. – Вот что, давайте оставим эту затею. Я не смогу делать паузу после каждой строки, чтобы Гын Джу перевел ее на непорочновский. И вы не успеете ничего понять, если я спою всю песнь целиком, как это у нас принято.

Щеголи возмущенно зашипели, а Гын Джу, видимо полагая, что его хотят выставить дураком, набросился на Мрачного:

– Я буду делать записи, пока ты поешь, а потом перескажу все приблизительно тем же размером… Главное в переводе – это полная свобода, особенно если хочешь, чтобы он был правильным. В школе мне доводилось читать стихи на кремнеземском, и могу со знанием дела сказать, что некоторая… вычурность стиля только упрощает мою задачу.

– Упрощает?

Вот, значит, как: Гын Джу невысокого мнения о песнях Мерзлых саванн. Вероятно, услышал когда-то пару веселых стишков и решил, что в них полно насилия и непристойных шуток. Откровенно говоря, так оно отчасти и было, но Мрачный решил, что нужно преподать урок самоуверенному мальчишке. Вместо глупой песни о Каменнокожем и двадцати трех поясах эти болваны услышат о том, как Черная Старуха вернулась в мир смертных и основала глубоко под землей Медовый чертог. Услышат всю песнь, до последней строчки.

– Хорошо, пусть так. Но сначала тапаи и паша должны одеться, и если кто-то засмеется, я не прекращу песнь, но вы быстро закроете рты, уж не сомневайтесь. Я могу одновременно и петь, и драть задницы.

– Будь по-твоему, – согласился Дигглби.

Энтузиазм щеголей заметно поостыл, когда выяснилось, что они не смогут комментировать песнь. Мрачный сделал вид, что не заметил голый зад Пурны, прошедшей мимо него за одеждой.

– Я схожу за письменным несессером, и можно начинать, – сказал Гын Джу, как только Мрачный доел остывшую зайчатину.

Чуть погодя он вернулся с длинным, необычного вида ящиком, который вручила ему Добытчица. Никто из спутников не изъявлял желания рассказать о том, что происходило в лавке ведьмы из племени Шакала, пока Мрачный бушевал снаружи, а сам он был слишком хорошо воспитан, чтобы охотиться за такой жалкой дичью. Потому варвар не имел ни малейшего понятия, что еще они там получили, о чем говорили и что испытали, и мог лишь ломать голову над загадкой, почему болтливые щеголи вдруг закрыли рты, словно тундровые устрицы в теплую погоду – свои раковины.

Взять хотя бы этот обитый медью деревянный ящик. Мрачный решил, что там лежит какое-то необычное оружие или инструмент, но Гын Джу, вместо того чтобы просто поднять крышку, принялся возиться с днищем. Он выпрямил складные опоры и установил штуковину перед собой – вышло нечто вроде узкого столика. Мрачный заставил себя не пялиться на маленькое чудо, но под восхищенные вздохи Пурны и Дигглби сделал вывод, что эта вещь в диковинку даже пресыщенным чудесами иноземцам. Теперь понятно, почему Гын Джу настаивал на том, чтобы варвар спел песню, – парень просто хочет похвастаться своей новой игрушкой.

Непорочный продолжал суетиться – поднял крышку на шарнирах, вынул бумагу, перо и чернильницу, даже зажег тонкую свечу, несмотря на яркое пламя костра, и песнь застряла в горле у Мрачного, не успев начаться. О, как жаль, что он не купил в Тао немного саама; его запас иссяк накануне вечером, а петь о Черной Старухе без ритуального курения ее любимой травы – непорядок… Но прежде чем он успел отказаться под этим неубедительным предлогом, Пурна и Дигглби вернулись с огромными биди, скрученными из сигарного листа и заполненными самыми пахучими почками по эту сторону Соколиного леса. Щеголи уселись на концы зачарованного тамариндового бревна, и запах саама был таков, что даже Гын Джу приподнял маску и сделал два-три глубоких вдоха.

Они еще немного поговорили о всяких пустяках, а потом Мрачный уже не мог отказываться или медлить. Все трое спутников сидели в гробовом молчании и смотрели на него, и даже лошадь, казалось, с нетерпением ждала песни. Ничего не поделаешь.

– Ну хорошо, тогда…

Мрачный прикрыл глаза, мысленно возвращаясь к сагам о своих предках, к одной из бесчисленных песен, придававших смысл и радость его неприкаянному детству. Даже когда соплеменники поворачивались к нему спиной или поступали еще хуже, Черная Старуха наблюдала за ними, чтобы в назначенное время судить их. И когда судьба настигнет самого Мрачного, он гордо шагнет прямо в Медовый чертог, возведенный ею для достойных потомков, и там снова встретится с отцом… а также с дедушкой и матерью, о которой он, так давно покинувший дом, не мог теперь думать без сердечной боли и потому старался не думать совсем… И хотя варвар знал наизусть эту песнь, как и многие другие, он еще не пел ее никому, кроме ближайших родственников.

А затем Мрачный отогнал эти мысли, потому что есть время думать и есть время делать. Открыв глаза и устремив взгляд на невысокое пламя костра, он запел.

Это была самая длинная песнь из всех, что он помнил. Два-три раза, но не более того, Мрачный запинался или сбивался с ритма, голос оставался ровным и глубоким, даже когда горло стало горячим и сухим, как череп Короля Шакалов, висящий над очагом в чертоге Черной Старухи. И даже закончив, Мрачный еще долго не отводил глаз от костра, наслаждаясь не столько теплом, сколько сознанием того, что он не мог спеть лучше, а значит, предки должны быть довольны.

Снова зазвучали крики ночных птиц, плеск воды и прочие голоса леса, напомнив Мрачному, что он не один. Молчали только слушатели. Он уже собрался поблагодарить их за проявленное уважение, но, оглянувшись, увидел, что Пурна и Дигглби лежат рядышком у костра с закрытыми глазами и раскрытыми ртами. Вместо разочарования он испытал облегчение оттого, что его песня послужила этим двум грешникам колыбельной. Мать тоже частенько дремала под пение Мрачного, и это воспоминание, горько-сладкое, точно снежный мед, заставило его подумать о том, как хорошо, должно быть, ей живется теперь в клане, ведь сын и дедушка больше не позорят ее…