Грудь у нее под лифчиком в самом деле оказалась еще маленькой и неразвитой.

– Ты в этом когда-нибудь плавала?

– Никогда. Я плавать совсем не умею. А ты, Заводная Птица?

– Умею.

– Сколько проплывешь?

Я перевернул языком леденец во рту.

– Сколько хочешь.

– Десять километров сможешь?

– Может, и смогу. – Я вообразил, как плаваю на Крите в море. «Чистейший белый песок и море, густого, как виноградное вино, цвета», – было написано в путеводителе. Я все пытался представить, какое оно – море, густого, как виноградное вино, цвета. Неплохое, наверное. Я снова отер пот с лица.

– Дома никого?

– Мои укатили вчера на дачу, на Идзу[50]. Конец недели – все купаться уехали. Все – это родители и младший брат.

– А ты?

Мэй чуть пожала плечами. Потом вытянула из складок пляжного полотенца пачку «Хоупа», спички и закурила.

– Ну и видок у тебя, Заводная Птица.

– Конечно. Посидишь в колодце в темноте несколько дней без еды и воды, вот и будет видок.

Мэй сняла очки и повернулась ко мне. Ссадина у нее под глазом еще не зажила.

– Злишься на меня, Заводная Птица? Скажи честно.

– Не знаю. У меня столько всяких забот – голову сломаешь. Так что не до этого.

– А жена вернулась?

Я покачал головой.

– Письмо прислала. Она больше не вернется. Раз Кумико пишет, что не вернется, – значит, так оно и есть.

– Если решила что-то – уже не перерешит?

– Нет.

– Бедный ты, бедный. – С этими словами Мэй поднялась с места и легонько коснулась рукой моего колена. – Бедная, бедная, Заводная Птица. Может, ты не поверишь, но я правда хотела под конец вытащить тебя из колодца. Я просто хотела испугать тебя немножко, помучить. Напугать, чтобы ты закричал. Мне хотелось посмотреть, как ты выйдешь из себя и запаникуешь.

Я не знал, что на это сказать, и только кивнул.

– А ты поверил? Когда я сказала, что собираюсь тебя там уморить?

Я свернул обертку от леденца в шарик и покатал его в руках.

– Не знаю. Мне показалось и то, и другое: то ли ты всерьез говорила, то ли просто пугала. Когда сидишь в колодце и говоришь с кем-то наверху, с голосом происходит что-то странное: никак не уловишь тон речи. Но дело в конце концов не в том, что ты в самом деле имела в виду. У реальности как бы несколько слоев. Так что в той реальности ты, может, и вправду собиралась меня убить, а в этой – может, и нет. Все зависит от того, в какой реальности ты и в какой – я.

Я затолкал шарик от обертки в банку из-под «спрайта».

– Можно тебя попросить, Заводная Птица? – спросила Мэй, показывая на брошенный шланг. – Облей меня? Такая жарища! Мозги расплавятся, если не окатиться.

Встав с шезлонга, я поднял с травы синий пластиковый шланг. Он нагрелся на солнце и сделался мягким. Я повернул спрятавшийся в тени кустов кран и пустил воду. Нагретая в шланге вода была сначала почти как кипяток, но постепенно остывала, пока не потекла холодная. Тогда я направил шланг на вытянувшуюся на лужайке Мэй.

Крепко зажмурившись, она подставила тело под струю.

– Ух, классно! Какая холодная! Здорово! Давай и ты, Заводная Птица!

– Но я же не в плавках, – возразил было я, но при виде Мэй, которая, судя по всему, получала от этого душа настоящее удовольствие, стало ясно, что дальше терпеть эту жуткую жару невозможно. Сняв насквозь промокшую от пота майку, я нагнулся и начал поливать себе на голову, потом проглотил попавшую в рот влагу. Она оказалась холодной и вкусной.

– Эй! Это не водопроводная вода?

– Нет, конечно. Насос из-под земли качает. Холодная, классная, скажи? И пить можно. Недавно приходил дядька из департамента здравоохранения и проверял. Сказал, что все в норме. Говорят, в Токио сейчас не найдешь такую чистую воду. Тот мужик даже удивился. Но мы ее все-таки не пьем. Боимся. Тут столько домов понастроено, что в нее может попасть, никто не знает.

– Тут что-то не так, тебе не кажется? У Мияваки в колодце сухо, как в пустыне, а у вас полно свежей воды. Всего-то и надо – через узенькую дорожку перейти. Почему же тогда такая разница?

– Почему, действительно? – сказала Мэй, наклонив голову. – А может, грунтовые воды как-то по-другому проходят. Изменилось что-нибудь, вот у них колодец и высох, а у нас – нет. Хотя я точно не знаю.

– А у вас дома ничего плохого не случалось? – спросил я.

Мэй нахмурилась и покачала головой.

– Последние десять лет плохое у нас тут одно – скука смертная.

Вытершись полотенцем после такого душа, она предложила выпить пива. Я не стал отказываться. Мэй принесла из дома две банки холодного «Хайнекена» и открыла одну; я взял другую.

– Что ты теперь собираешься делать, Заводная Птица?

– Пока не решил. Скорее всего, уеду отсюда. Может, даже из Японии уеду.

– И куда же ты собрался из Японии?

– На Крит.

– На Крит? Из-за твоей Криты… как ее там?

– Отчасти.

Мэй на минуту задумалась.

– И из колодца тебя эта самая Крита вытащила?

– Крита Кано, – проговорил я. – Да, она.

– У тебя много друзей, Заводная Птица?

– Не сказал бы. Я, как бы это выразиться, известен тем, что друзей у меня мало.

– А как эта Крита Кано узнала, что ты сидишь в колодце? Ты ведь никому не говорил, что туда полезешь. Как же она догадалась, где ты?

– Не знаю, – сказал я. – Просто не представляю.

– И все-таки едешь на Крит?

– Я еще точно не решил. Просто возможен такой вариант – вот и все.

Мэй достала сигарету и закурила, потом потрогала кончиком мизинца ссадину под глазом.

– Знаешь, Заводная Птица! Я тут загорала почти все время, что ты отсиживался в колодце. Глядела во двор заброшенного дома, жарилась на солнце и думала про тебя – как ты сидишь там, внизу. Как тебя в кромешном мраке донимает голод, как по чуть-чуть, по маленькому шажку, смерть к тебе подбирается. Только я одна знала, что ты там и не можешь вылезти. Я думала об этом и необычайно четко представляла, что ты чувствуешь… боль, растерянность, страх. Понимаешь? Казалось, из-за этого я совсем рядом с тобой. Не хотела я, чтобы ты умер, честное слово! Но мне хотелось продвинуться еще дальше – до того момента, когда ты повиснешь на ниточке, потеряешь почву под ногами, одуреешь от страха так, что не выдержишь. Думала, так будет лучше и для меня, и для тебя.