сих пор — в ногу, которым независимость казалась чем-то вроде полузабытой волшебной сказки, и даже ругань их была ребячливой, безличной, равнодушной, лишь сдавленной, когда они втискивались на приколоченные скамьи, пятеро с одной стороны, шестеро с другой, напротив, двенадцатый принес для капрала единственный в камере стул, поставил его во главе стола и сел на свободное место с краю, как Заместитель Председателя в задней комнате диккенсовской таверны, — приземистый, сильный, обветренный человек с голубыми глазами, рыжеватой шевелюрой и бородой бретонского рыбака или капитана собственной крепкой и надежной лодки — несомненно, возящей контрабанду. Капрал разливал суп по мискам, а они передавали их из рук в руки. Но жадности по-прежнему не было. Ощущалась какая-то нетерпеливость, но спокойная, почти бесстрастная, они сидели, держа сухие ложки поднятыми вверх, как экипаж лодки — весла.

— Похоже, дела плохи, — сказал один.

— Хуже того, — сказал другой. — Серьезны.

— Это отсрочка, — сказал третий. — Стряпню нам готовил явно не механик из гаража. И если они взялись за все эти хлопоты…

— Перестань, — сказал бретонец. Сидящий напротив него был невысоким и очень смуглым, челюсть его пересекал старый шрам. Он что-то торопливо говорил на почти неразборчивом средиземноморском диалекте — мидийском или баскском. Они поглядели друг на друга. Внезапно заговорил еще один. Выглядел он как ученый, чуть ли на как профессор.

— Он хочет, чтобы кто-нибудь прочел молитву.

Капрал взглянул на мидийца.

— Ну так прочти.

Тот снова произнес что-то неразборчивое. И снова похожий на ученого перевел:

— Он говорит, что не знает молитв.

— Кто-нибудь знает молитву? — спросил капрал.

Они снова переглянулись. Потом один сказал четвертому:

— Ты ходил в школу. Прочти.

— Он ходил слишком быстро и не слышал ее, — сказал другой.

— Тогда прочти ты, — сказал капрал четвертому. Тот быстро отбарабанил:

— Бенедиктус. Бенедикте. Бенедиктиссимус. Сойдет?

— Сойдет, Люлкж? — спросил капрал мидийца.

— Да, да, — сказал мидиец. И они принялись за еду. Бретонец взял одну из бутылок и показал капралу.

— Разливать?

— Разливайте, — ответил капрал.

Шесть рук разобрали остальные бутылки; они ели, наливали и передавали вино другим.

— Насчет отсрочки, — сказал третий. — Они не посмеют казнить нас, пока эта стряпня не будет съедена. Подобным оскорблением тому, что мы считаем первым из искусств, возмутилась бы вся нация. Как вам понравится такая мысль? Мы разделим жратву, будем есть поодиночке, каждый в определенный час, это тринадцать часов; и благодаря этому проживем почти до завтрашнего полудня…

— …когда нам снова подадут еду, — сказал другой, — мы оставим ее на обед, а обед на завтрашний вечер…

— …и будем есть, пока не состаримся до того, что уже не сможем есть…

— Тогда пусть и расстреливают нас. Кто против? — сказал третий. — Нет. Эта сволочь сержант явится сюда сразу же после кофе с наряженной для расстрела командой. Вот увидите.

— Нет, попозже, — сказал первый. — Ты забыл, что мы считаемся и с первой из добродетелей. С бережливостью. Они подождут, пока мы переварим еду и испражнимся.

— Зачем это им? — спросил четвертый.

— Удобрение, — сказал первый. — Вообразите себе уголок того огорода, удобренный концентратом нашей жратвы…

— Навозом изменников, — сказал четвертый.

У него было неистовое и мечтательное лицо мученика.

— В таком случае не будут ли маис, фасоль, картофель расти в обратную сторону или хотя бы прятать голову, если не смогут скрыть ее в земле? сказал второй.

— Перестаньте, — сказал капрал.

— И не только уголок того огорода, — сказал третий. — Падаль, которую мы завтра завещаем Франции…

— Перестаньте! — прикрикнул капрал.

— Христос отпустит нам грехи, — сказал четвертый.

— Прекрасно, — сказал третий. — Мы тогда сможем наведаться к нему. Ему незачем бояться мертвецов.

— Угомонить их, кап? — спросил бретонец.

— Будет вам, — сказал капрал. — Ешьте. Потом до самого утра будете жалеть, что нечего положить на зуб. Отложите свою философию до того времени.

— Тоже мне остряк, — сказал третий.

— Тогда мы будем голодными, — сказал первый.

— Или страдать несварением, — сказал третий. — А за сегодняшний вечер мы слышали не так уже много веселого.

— Будет, — сказал капрал. — Сколько можно говорить? Что лучше: или пусть брюхо заявит, что ему достаточно, или придет сержант и заявит, что ужин окончен?

И все снова принялись есть, кроме сидящего слева от капрала, который вдруг остановил нож с порцией еды на полпути ко рту.

— Полчек не ест, — сказал он. — И даже не пьет. В чем дело, Полчек? Боишься, что навоняешь, не добежав до уборной, и нам придется спать в этой вони?

Человек, к которому он обращался, сидел рядом с капралом справа. У него было умное, почти красивое солдатское лицо, самоуверенное, но не высокомерное, бесстрастное, спокойное, и, лишь внезапно уловив его взгляд, можно было заметить, как он встревожен.

— Видно, день отдыха в Шольнемоне не пошел на пользу его животу, сказал первый.

— Зато coup de grace[25] старшины завтра утром пойдет, — сказал четвертый.

— Надеюсь, он избавит вас от беспокойства, почему я не ем и не пью, сказал Полчек.

— В чем дело? — спросил у него капрал. — В воскресенье вечером, перед выступлением на передовую, ты ходил в санчасть. Еще не поправился?

— Отвяжитесь от меня, — сказал Полчек. — Разве это тема для разговора? В воскресенье вечером у меня заболел живот и болит до сих пор, но я не жалуюсь. Я не собираюсь набивать себе брюхо, а некоторые простаки этим пользуются.

— Ты не намерен это сделать темой разговора? — спросил четвертый.

— Постучи в дверь, — сказал капрал бретонцу. — Передай сержанту, что у нас больной.

— Кто делает это теперь темой разговора? — обратился Полчек к капралу, прежде чем бретонец успел шевельнуться. И поднял свой наполненный стакан.

— Давай выпьем, — сказал он капралу. — До дна. Если, как говорит Жан, моему животу вино придется не по вкусу, то завтра утром старшина опорожнит его своим пистолетом.

И обратился ко всем:

— Давайте выпьем. За мир. Разве мы не добились в конце концов того, чего добивались четыре года? Пьем, — резко сказал он, повысив голос, в его лице, взгляде, голосе на миг появилась какая-то горячность. И тоже самое чувство, сдержанная горячность, появилось во всех лицах; все подняли свои стаканы, кроме одного — четвертого человека с лицом горца, пониже всех ростом, в его лице появилось какое-то страдание, почти отчаяние, он резко приподнял свой стакан, но не донес до рта, не выпил вместе со всеми; когда те опорожнили свои причудливые, несуразные бокалы, со стуком поставили их и снова потянулись к бутылкам, в коридоре послышались шаги, лязгнула дверь, и вошел сержант со своим солдатом; в руке у сержанта была развернутая бумага.

— Полчек, — сказал он.

На секунду Полчек замер. Потом тот, что не стал пить, конвульсивно дернулся, и, хотя, он тут же