«Я приехал сюда также с тем, чтоб непременно определиться в полк. Но мне надо было найти генерала, который, зная прежнюю мою службу, принял бы бедного поручика хотя тем же чином, несмотря на то что все свидетельства и все аттестаты его остались в руках неприятеля и что на нем ничего более не было, кроме синей куртки, сделанной из бывшего синего фрака, у которого от кочевой жизни при полевых огнях полы обгорели. Я пошел к генералу от инфантерии Милорадовичу, живущему в авангарде впереди Тарутинской позиции. Он узнал меня, пригласил в службу; и я уже в службе — тем же чином, каким служил перед отставкой и каким отставлен, то есть поручиком, имею честь находиться в авангарде, о котором теперь гремит слава по всей армии»[1129].

Как оно было на самом деле — не суть важно. Гораздо важнее, что отныне Глинке суждено было находиться при Милорадовиче до последнего его дня.

А в это время из далекого Стокгольма восторженная мадам де Сталь писала светлейшей княгине Екатерине Ильиничне Голенищевой-Кутузовой: «Будьте так добры сказать генералу Милорадовичу, что я готовлю ему лавровый венок, как достойному сподвижнику своего полководца»[1130].

Казалось бы, война замедлила свой ход и даже остановилась в ожидании высочайшего решения. Но это только казалось, потому как ни на день не прекращались боевые действия «малой», партизанской войны, и порой всего один шаг разделял не только великое и смешное, но также жизнь и смерть…

* * *

«Простояли мы около двух недель довольно покойно. Партизаны наши продолжали ловить неприятельских фуражиров, отбирать у них транспорты и уничтожать приходящие отряды на подкрепление. Все крестьяне в окрестностях Москвы были в полном восстании против французов, что ознаменовалось страшными с обеих сторон бесчеловечно-зверскими жестокостями, такими, каким многие, кроме свидетелей, не стали бы верить. Наконец, около конца сентября случилось в присутствии моем любопытное происшествие, имевшее последствия решительные…»[1131] — а далее Александр Муравьев, бывший в 1812 году квартирмейстерским подпоручиком, рассказывает, как однажды поутру он «случился на аванпостах» с казачьими штаб-офицерами — «пили чай»…

«Вдруг видим мы, что на возвышенность поднимается с неприятельской стороны огромная конная толпа, впереди которой находился Murat, король Неаполитанский, командующий всем неприятельским авангардом… Murat, один, отделясь от своей свиты, выезжает вперед на прекрасной белой лошади, разодетый, в парадном мундире с золотом и длинными белыми перьями на треугольной шляпе. Он въехал на возвышение и, взведя свою зрительную трубу, стал оттуда рассматривать расположение наших войск. Мы все трое с негодованием вскричали в один голос, что это неслыханная смелость и дерзость, и вдруг Сысоев[1132] закричал своему ординарцу: "Лошадь!" Сейчас подвели ему черкесскую его серую лошадь, и он, с одной нагайкой в руках, вскочил на нее и помчался к Мюрату, который сначала не заметил его, но в довольно уже близком расстоянии, услышав топот скачущей во всю прыть лошади, успел отворотить зрительную трубу и в то же самое мгновение, обратив лошадь, понесся во весь дух назад к своей свите, от которой он был расстоянием почти на версту, Сысоев на своем резвом горском коне догонял его, подняв вверх нагайку, которой намеревался ударить его.

В этом обоюдном скаковом движении находились они около пяти минут. Картина была восхитительная! Два отважных и храбрых витязя, оба на прекрасных борзых конях совершенно различных пород, но оба чрезвычайно резвые: один витязь — король в великолепной одежде на богато убранном коне — во всю лошадиную мочь ускакивает, другой — в простой казачьей куртке — догоняет его, стоя на стременах и держа над его спиной нагайку, которой чуть было не нанес ему удара, но королевская свита, видя опасность своего повелителя, скоро поспешила подскакать к нему на помощь, и Сысоев один принужден был остановиться, и мало-помалу весьма тихо отступая, грозил королю нагайкой и ругал его, как умел казак по-французски…»[1133]

Самое удивительное было после — в качестве парламентера прибыл французский генерал, высказавший русскому командованию претензии…

«На другой день после сего чудесного события, в котором королевская гордость спасала свою спину от нагайского удара казака, Беннигсен, Милорадович, Ермолов и вся высшая знать с своими адъютантами и штабами выехали за несколько верст вперед к аванпостам и дали знать Мюрату, что поезд сей послан от фельдмаршала к нему с извинением за нечаянно постигшую его тревогу. Вследствие сего Неаполитанский король, окруженный своей разновидной и разноцветной свитой, выехал к нам навстречу. Съехавшись, разговоры продолжались около полутора часа; в них, по передаче Милорадовичем отзыва фельдмаршала, французская сторона объясняла свое неудовольствие за нарушение будто бы перемирия (которого, однако, не было), постоянное пленение их фуражиров, за действия наших партизан и проч. Наши ответы были уклончивы и насмешливы»[1134].

Кажется, чуть ли не все русские генералы играли с противником в игру, затеянную Милорадовичем. Французы очень хотели верить в возможность скорого заключения мира — и верили… Александр I, имевший в армии своих доверенных лиц, которые писали к нему напрямую, скоро узнал об участившихся случаях контактов военачальников, и это вызвало его возмущение — не исключено, что он подозревал возможность тайного сговора… Царь прислал Кутузову депешу с запрещением подобных встреч, в которой больше всех досталось генералу от кавалерии Беннигсену. Оно и понятно: барону, одному из главных действующих лиц цареубийства 11 марта, Александр I доверял менее всех прочих…

Между тем вся Россия — и даже Европа — восхищалась встречами Милорадовича с Мюратом. При этом реальные события не только обросли легендами, но даже и оказались ими заменены…

* * *

Генерал-майор граф Воронцов, вывезя из Москвы порядка трехсот нижних чинов и пятидесяти офицеров и генералов, раненных при Бородине, разместил их всех в своем Владимирском имении, селе Андреевском, где был устроен прекрасный госпиталь. Но история эта не имеет отношения к нашему рассказу, потому ограничимся описанием всего одного эпизода, опубликованного в записках Московского почт-директора Булгакова, бывшего в 1812 году чиновником для особых поручений при Московском генерал-губернаторе: