Но все эти годы он поступал так только под нажимом моего патрона. Это маска, которую он носит на публике. Лука Лукич Петухов поклялся выиграть тяжбу чего бы ему ни стоило. Долг профессиональной чести! Дошло ведь до того, что он последние годы вел дело практически бесплатно. Тяжба вошла уже в судейские анналы, как прецедент недоказуемой неопределенности. Но мой патрон никогда бы с таким вердиктом не согласился. Он отлично знал, что Пьер Хрюнов гордится молвой о том, что он сын Темного. Это предмет его внутреннего личного тщеславия – он хочет, жаждет быть сыном Темного, сыном дьявола. Чтобы все его таковым и считали. Он желает внушать страх и ужас, как Темный. Он в этом вопросе безумен так же, как его идол Арсений Карсавин, которого он обожал как отца при жизни и боготворит сейчас. Но все дело в том, что он никакой не сын Карсавина.

– Не сын? – озадаченно спросил Комаровский. – Но нам другие свидетели говорили, что он родной…

– Нет. Он мечтал быть его сыном всегда, всю жизнь. Но он не сын Темного. Он сын князя Хрюнова, и он князь Хрюнов по крови и плоти своей. И после тринадцати лет неопределенности в этом вопросе неделю назад мой патрон все же своего добился – он нашел тому неопровержимые доказательства. Он нашел таких свидетелей и улики, которым поверит любой суд.

Капустин вытер лоб платком и продолжил:

– В суде обсуждались приватные интимные вопросы – когда был зачат Пьер. Его матушка умерла, но когда она была жива, ревнивый супруг-князь, ныне тоже покойный, высчитал все вплоть до дня зачатия. Правда, княгиня настаивала, что в ту ночь с ней был именно супруг. Однако обвинения князя строились на том, что в те дни Арсений Карсавин находился в своем имении в Горках и они днем тайно встречались как любовники и вступили в интимную связь. Все это были слова, голословные утверждения, а ныне все участники той семейной драмы – покойники. Мой патрон Лука Лукич разыскал в Риге дряхлого старика, в прошлом врача-уролога, который в те времена запатентовал новый метод лечения сифилиса, крайне болезненный и опасный. Он набирал добровольцев-больных – многие умирали, испробовав его снадобья, это был по сути яд… Но некоторые полностью излечились. Впоследствии лекаря признали виновным в смерти пациентов и засадили в тюрьму на долгие годы. И вот недавно он по старости вышел на свободу. Лука Лукич просил меня навести о нем в Риге через моих деловых партнеров справки, отыскать его адрес. Выяснилось, что в те самые дни, и конкретно в день зачатия князя Пьера, Арсений Карсавин был вовсе не в Горках, он за месяц до того отбыл в Ригу, списавшись с тем эскулапом, и дал добровольное согласие на опасное лечение. Он лежал в лазарете, организованном лекарем на хуторе недалеко от Риги. Больше того, лекарь его ежечасно, день и ночь, наблюдал как подопытного больного и вел подробнейший дневник о его физическом состоянии. Снадобье не помогало Карсавину. Ему становилось все хуже. И затем они прервали это варварство… Но осталось документальное подтверждение того, что в те дни Карсавин не мог быть физически в двух местах – в Риге и в Горках. Лука Лукич планировал вызвать лекаря вместе с его записями в суд при новом разбирательстве, которое было назначено на конец августа. Он заплатил лекарю денег – вознаграждение. А лекарь нашел своего слугу – тоже уже старика, который в те времена ухаживал на хуторе за Арсением Карсавиным. Этими сведениями стряпчий тайно поделился только со мной, потому что именно на меня он возложил ответственность за переезд свидетелей из Риги. Он объявил об этом и князю Хрюнову – как о своей большой юридической победе и скором конце тяжбы. Когда князь Хрюнов все это узнал, он изменился в лице. Он запретил моему патрону предъявлять это решающее доказательство. Мне об этом сообщил Лука Лукич в письме за три дня до своей гибели. Он написал, что Хрюнов потерял над собой контроль – когда стряпчий стал отказываться и призывал его образумиться, он схватил его за горло и начал душить. При этом Петр Хрюнов кричал, что он сын Карсавина и никто не посмеет отнять у него обожаемого отца. Никакой суд, никакой вердикт. Затем он вроде как взял себя в руки. Отпустил моего патрона. Но вид его был страшен – Лука Лукич мне написал в письме, он в тот миг не на шутку испугался. Перед ним словно предстал другой человек… Которого он и вообразить себе не мог в облике Пьера Хрюнова… Очень страшный человек.

– Другой человек? – тихо переспросила Клер. – А что еще стряпчий о нем написал?

– То, что он испугался так, что у него затряслись колени. Он не стал в тот момент спорить и настаивать. Ему просто хотелось убраться с Николиной Горы. Он попросил князя хорошенько подумать и все взвесить, поскольку время у них еще есть до начала суда. Сказал, что отступать нельзя. Хрюнов ему ничего на это не ответил. И его молчание… обычно он так болтлив, так словоохотлив… снова вселило в моего патрона великую тревогу.

Чиновник Капустин помолчал.

– Я в ответном письме призвал патрона к осторожности. Предположил, что психическое состояние князя Хрюнова, когда вопрос касается отцовства Карсавина, возможно, представляет опасность. Что ожидать от человека, которого с ранней юности взрослый развратник приучил удовлетворять свою похоть самым постыдным и греховным способом библейского Онана, глядя на чужие страдания под ударами плетью и подставляя собственную спину под кнут? Мне об этом Лука Лукич сам рассказывал. Может такой человек остаться нормальным? Я сомневаюсь. И даже больше скажу – как только я узнал об убийстве моего патрона и его семьи, первая мысль моя, первое подозрение было о князе Хрюнове – это он убил Луку Лукича и его семью. Он хотел таким способом помешать ему огласить в суде свое решающее доказательство о том, что князь вовсе не сын Темного. Потому как это были новости самых последних дней, а тайны семьи Черветинских, они все же касались прошлого и… если сравнивать их обоих, то Гедимин – несчастное, искалеченное Карсавиным создание. А Хрюнов – он тоже покалечен психически, но Петр – законченный убежденный мерзавец, безжалостный к чужим страданиям. Правда, потом, когда я узнал, что это Гедимин нападал на женщин, я изменил свое мнение о личности убийцы.

Они все молчали. Сведения были столь важны и весомы, что все теперь выглядело словно в ином свете.