Литлтон понимал, насколько я устал, и сразу же отправил меня в гостиницу. В далеком прошлом она показалась бы мне весьма посредственной, теперь же я чувствовал себя как в блестящем первоклассном отеле, и персонал, поборов наилучшее впечатление обо мне и моей одежде, приготовил мне горячую ванну, холодные напитки (числом шесть), обед и постель, которые так долго были предметами моих мечтаний. Чрезвычайно доброжелательный офицер разведки, уведомленный своими агентами о том, что в отеле «Синай» объявился переодетый европеец, взял на себя заботу о моих людях в Кубри и снабдил меня билетами и пропусками в Каир, куда мы должны были отправиться на следующий день.

Тщательный контроль за перемещением гражданских лиц в зоне Канала отравлял часы этого путешествия. Поезд обходила смешанная команда египетско-британской военной полиции, допрашивая нас и тщательнейшим образом изучая наши пропуска. Я счел, что с этими контролерами нужно вести себя порешительнее, и на вопрос по-арабски о месте службы, к большому удивлению полицейских, твердо ответил: «Штаб шерифа Мекки». Сержант попросил у меня извинения за беспокойство: он не ожидал такого поворота дела. Я пояснил, что на мне форма офицера тамошнего штаба. Они посмотрели на мои босые ноги, плохо сочетавшиеся, по их мнению, с шелковым плащом, золотым шнуром на головном платке и кинжалом. Для них это было просто немыслимо!

– Какой армии, сэр?

– Армии Мекки.

– Никогда о такой не слышал и мундира такого не встречал.

– Зато, верно, черногорского драгуна вы узнали бы сразу?

Это было язвительное замечание. Все офицеры в форме союзных войск могли путешествовать без пропусков. Полиция не знала всех союзников, тем более их формы. Моя армия действительно могла быть им малоизвестна. Они вышли из купе в коридор вагона и не спускали с меня глаз, пока связывались с кем-то по телеграфу. Перед самой Исмаилией в поезд сел покрывшийся испариной офицер разведки в промокшей насквозь форме хаки, чтобы удостовериться в правильности моих ответов полиции. Когда мы уже почти подъезжали, я предъявил ему особый пропуск, предусмотрительно выданный мне в Суэце для подтверждения моей благонадежности. Офицер был очень недоволен.

В Исмаилии пассажирам, следовавшим в Каир, предстояла пересадка, и пришлось ожидать экспресс из Порт-Саида. В этом новом поезде сверкал лаком салон-вагон, из которого вышли адмирал Уэмисс, Барместер и Невил с неким очень крупным генералом. На перроне воцарилась жуткая напряженность, когда по нему, о чем-то серьезно разговаривая, прогуливалась взад и вперед эта группа. Офицеры отдали им честь, потом еще раз и так каждый раз, когда они проходили мимо – из одного конца перрона в другой и обратно. Даже трех раз было слишком много. Некоторые выходили к парапету и стояли все время чуть ли не по стойке «смирно», другие, повернувшись спиной, внимательнейшим образом изучали корешки книг на полках книжного киоска – это были наиболее застенчивые.

На мне остановился любопытный взгляд Барместера. Он поинтересовался, кто я такой, потому что лицо мое покрывал темный загар и выглядел я как человек, изможденный тяжелой дорогой. (Позднее выяснилось, что я весил меньше девяноста восьми фунтов.) Однако вопрос был задан, и я рассказал о нашем неафишировавшемся рейде на Акабу. Это вызвало в нем живейший интерес. Я попросил, чтобы адмирал немедленно направил туда транспорт снабжения. Барместер ответил, что «Даффрин», прибывший в этот самый день, должен встать под погрузку в Суэце, после чего пойдет прямо в Акабу и заберет оттуда пленных. (Прекрасно!) И что этот приказ он отдаст сам, не отрывая для этого от дел адмирала и Алленби.

– Алленби! – вскричал я. – Что он здесь делает?

– Он теперь командующий.

– А Мюррей?

– Уехал в Англию.

Это была новость чрезвычайной важности, непосредственно касавшаяся меня. Я поднялся обратно в вагон и уселся, задавшись единственным вопросом: не таков ли этот человек с румяным лицом, как наши обычные генералы, и не достанется ли нам горькая доля учить его с полгода. Ведь Мюррей и «Белинда» поначалу довели нас до того, что мы думали больше не о том, как разбить врага, а как бы сделать так, чтобы наши начальники оставили нас в покое. Порядочно воды утекло, прежде чем мы обратили в свою веру сэра Арчибальда и начальника его штаба, которые только совсем недавно написали-таки в Военное министерство о том, что одобряют смелое арабское предприятие, и особенно роль в нем Фейсала. Это было благородным жестом с их стороны, а также нашим тайным триумфом. Они были странной парой в одной упряжке: Мюррей – ум и когти – нервный, гибкий, непостоянный; Линден Белл – крепко сложенный из нескольких слоев профессиональной убежденности, склеенных вместе после испытания и одобрения правительством, отделанных и отполированных до принятого стандарта.

В Каире я прошлепал сандалиями, прикрывавшими мои босые ноги, по тихим коридорам «Савоя» к Клейтону, который обычно сокращал время ланча, чтобы быстрее вернуться к заваливавшим его делам. Когда я вошел в кабинет, он сверкнул на меня глазами из-за письменного стола и пробормотал: «Муш фади», что в переводе с англо-египетского языка означало «Я занят», но я заговорил и был удостоен удивленного гостеприимства. Прошлой ночью в Суэце я написал короткий рапорт, и, таким образом, нам предстояло обсудить только то, что планировалось сделать дальше. Не прошло и часа, как по телефону позвонил адмирал, сообщивший, что «Даффрин» грузит муку, готовясь в срочный рейс.

Клейтон вынул из сейфа шестнадцать тысяч фунтов золотом и назначил эскорт для доставки их в Суэц с трехчасовым поездом. Срочность объяснялась тем, что этими деньгами Насир должен был оплатить солдатам долги. Банкноты, выпущенные нами в Баире, Джефере и Гувейре, представляли собой написанные карандашом в армейском телеграфном стиле обещания выплатить их предъявителям соответствующие суммы в Акабе. Это было прекрасное изобретение, но раньше никто в Аравии не осмеливался выпускать банкноты, потому что в рубахах бедуинов не было карманов, а в их палатках – стальных сейфов, да и закапывать банкноты для безопасности в землю тоже было невозможно. Таким образом, отрицательное отношение к ним определялось неодолимым предрассудком, и для сохранения нашего доброго имени было важно, чтобы они были немедленно оплачены.

Вернувшись в отель, я пытался переодеться в менее привлекающий публику костюм, но моль изъела весь мой прежний гардероб, и прошло целых три дня, прежде чем мне удалось более или менее прилично одеться.

Тем временем я узнал о выдающихся качествах Алленби, о последней трагедии Мюррея – втором наступлении на Газу, на которое его вынудил Лондон, полагая, что Газа не то слишком слаба, не то слишком политизирована, чтобы оказать сопротивление, и о том, что с самого начала этого наступления решительно все – генералы, штабные офицеры и даже солдаты – были убеждены в том, что мы потерпим поражение. Потери составили пять тысяч восемьсот человек. Говорили, что Алленби получал целые армии свежих солдат и сотни артиллерийских орудий, но все оказалось иначе.

Еще до того, как я уладил вопрос со своей одеждой, за мной, как ни странно, прислал главнокомандующий. В моем рапорте, где были высказаны соображения о Саладине и Абу Обейде, я подчеркнул стратегическое значение восточных сирийских племен и важность правильного их использования для создания угрозы коммуникациям Иерусалима. Это затронуло его амбиции, и он пожелал оценить мои способности.