Володя смотрел на доктора, глаза стали осмысленными.

– Попал к врагу – молчи, не называй имен, ни одного имени, – повторил он медленно, как заклинание, и сжал пальцы в кукиш: – Вот им! Не дождутся, гады!

За ширмой раздался странный приглушенный скрип. Доктор подумал, что скрипит дверь или половицы под ногами Кузьмы, приложил палец к губам. Минуту молча глядели друг на друга, прислушивались, наконец, Володя прошептал:

– Это, кажется, Ланг хрипит.

Они вскочили так стремительно, что чуть не сбили ширму. Доктор схватил фонендоскоп, через несколько минут понял, что у Ланга отек легких. Вместе с Володей они усадили его, подложили под спину подушки. Карл Рихардович заметался в поисках шприца, ампул, но ничего под рукой не оказалось.

– Морфин, лазикс, любые сосудорасширяющие, – бормотал доктор. – Это все должно быть внизу, в лаборатории, но она заперта.

Он туго забинтовал ноги Ланга, перетянул венозные артерии.

– Что нужно делать? Чем помочь? – спросил Володя.

– Держи вот эту склянку у его носа, пусть вдыхает.

Карл Рихардович побежал искать Кузьму, нашел на кухне.

– Не положено без Григорь Мосеича, спецоорудование, спецпрепараты государственной важности, – бубнил Кузьма, но лабораторию все-таки открыл.

Доктор впервые вошел туда в отсутствие Майрановского и с изумлением обнаружил пустые шкафы.

– Я ж грю, едрена вошь, государственной важности, – Кузьма тоненько захихикал в кулак.

– Где? – спросил доктор. – Где лекарства?

– Тута вам, товарищ доктор, не больница, тута лекарствов нема, едрена вошь, спецпрепараты только, так оне все в сейфе, Григорь Моисеич, как уходит, в сейфу все прячет, а ключик на шею вешает, на цепке золотой, заместо креста нательного.

Карл Рихардович вытащил трешку из кармана.

– Вот тебе деньги, беги в аптеку, тут недалеко, купишь лазикс, дибазол, натрия бромид… ладно, ты не запомнишь, – он взял карандаш, выдернул листок из откидного календаря на столе Майрановского, быстро написал список лекарств.

– Ага, щас, побежал, – Кузьма легонько оттолкнул его руку с деньгами и списком.

– Побежал. Еще как побежал. Галопом! – прорычал доктор. – У Ланга отек легких, если он умрет, будет сорвана спецоперация советской разведки!

Кузьма зевнул со стоном.

– Помрет, нового привезут, уж чего-чего, этого-то добра навалом. А мне спецобъект оставлять не положено. Вы, товарищ Штерн денежки свои приберите, помещение лаборатории нам с вами требуется покинуть сей момент, тута, едрена вошь, спецпрепараты, спецоборудование государственной важности.

Карл Рихардович застыл, глядя в глаза Кузьмы. Из глубоких темных ямок блестели крошечные зрачки. Боковым зрением он вдруг уловил едва заметное движение руки, скользнувшей по кобуре.

«А ведь неизвестно, чего от него ждать, – подумал доктор. – Почуял во мне врага, возьмет и пальнет. Ну что ж, комедия и так слишком затянулась, пора заканчивать. Хотя бы одно доброе дело мне удалось, Володя теперь не даст показаний на Акимова».

Рука Кузьмы расстегнула кнопку, нырнула внутрь, копалась, шуршала чем-то сухим и легким, явно не пистолетом, наконец, вынырнула с горстью семечек, усы при этом вздернулись в добродушной улыбке.

– Угощайтесь, товарищ доктор, семачка хорошая, крупная, свежая, от нервов лучше всего помогает.

Доктор помотал головой, быстро вышел, перепрыгивая через ступеньки, помчался на второй этаж. Кузьма окликнул его.

– Глядите шею не сломайте.

Обернувшись, доктор увидел маузер. Кузьма держал его в левой руке, в правой была горсть семечек, шелуха висела на усах.

– Вот, чтоб вы не сумлевались, личное-то оружие всегда при мне, денно и нощно, а то чего не то подумаете, доложите товарищу Блохину, мол, Кузьма бдительность потерял, в кобуре семачку держит.

Еще не добежав до двери лазарета, доктор услышал громкие хрипы.

– Где вы были так долго? – спросил Володя. – Нашли что-нибудь?

– Ничего.

Он опять стал прослушивать легкие и сердце Ланга и понял, что все уже бесполезно.

– Бросьте суетиться, Карл, – голос Ланга звучал совсем невнятно, едва прорывался сквозь хрипы. – Володя, запомни, что я тебе сказал, запомни, пожалуйста. Сколько ни осталось тебе жить, проживи честно, никого не сдавай. Карл, моим пока не сообщайте, пусть для них еще побуду живым. Мечтал помереть сам, не от сталинской пули, и чтобы рядом люди, не палачи. Никогда никакие мои мечты не сбывались, только эта, последняя.

* * *

У спецреферента Крылова слезились глаза и першило в горле, он много курил, чтобы не заснуть. Он работал по пятнадцать часов в сутки. Ему доставляли все новые страницы стенограмм процесса, он переводил их на немецкий, сам отстукивал перевод на машинке с латинским шрифтом.

После «кремлевского дела» хронически не хватало машинисток, владевших иностранными языками. После ареста Радека взяли почти всех сотрудников Бюро международной информации ЦК, которым он руководил с 1932-го. Новых набрать не успели. Переводчики из Наркомата иностранных дел обслуживали зарубежных гостей, приглашенных на процесс в качестве зрителей. Переводить стенограммы для телеграфных агентств было практически некому. Учитывая особую важность этой работы, к ней по распоряжению Хозяина привлекли «самых надежных и проверенных сотрудников», в том числе спецреферента Крылова.

Из-за усталости и спешки Илья не вдумывался в смысл текстов стенограмм, переводил механически. Иногда, перевернув очередную страницу, обнаружив, что на ней продолжение речи прокурора Вышинского, он бормотал сквозь зевоту:

– Ты когда-нибудь заткнешься?

Но генеральный прокурор Вышинский Андрей Януарович, прозванный Ягуаровичем, не затыкался, он был фантастически говорлив, его речи растягивались на десятки страниц.

Илья учился в университете во времена ректора Вышинского. Любимой забавой Андрея Януаровича было унижать старых профессоров публично, при студентах. Посреди лекции он входил в аудиторию, делал знак лектору продолжать, минуты три молча стоял, неотрывно сквозь круглые стекла очков глядел на преподавателя. Под его взглядом лекторы сбивались, заикались, краснели, бледнели.

Илья пару раз имел удовольствие наблюдать вблизи физиономию Ягуаровича. Издали он выглядел вполне солидно, благообразно, но вблизи обнаруживалась неприятная диспропорция. Посредине круглого большого лица торчал крошечный острый носик. Безгубый узкий рот прятался между тяжелым подбородком и рыжеватыми усами.

Ягуарович подходил к кафедре, начинал говорить вполне мирно, не повышая голоса, и среди потока общих, ничего не значащих фраз вдруг звучало что-нибудь вроде: «Ты, вонючая падаль, думаешь, тебе сойдет с рук наглая вражеская пропаганда в стенах советского вуза?» Это произносилось тихо, бесстрастно и никак не было связано с предыдущими фразами. Преподаватели, впервые оказавшиеся в такой ситуации, вздрагивали, недоуменно переспрашивали: «Что, простите?» Те, кто был хорошо знаком с Ягуаровичем, обычно молчали. Дальше следовали крик, грязные оскорбления, обещания скорой расправы. Накричавшись вдоволь, Ягуарович спокойно и надменно покидал аудиторию.