– Продали. И он стоял так одиноко.

– Один, как камень.

Ирония Жулии, несомненно, замечательна. Но мне больно было видеть, как одичало и растрепалось земляничное дерево и как беспорядочно разрослись плетистые розы, по ветвям которых когда-то спускался дядя, потому что некому их подстригать. И ставни, закрытые наглухо, чтобы тайны и слезы пяти или шести поколений не улетели в облака.

– Что ж, – сказал Микель, – дом в некотором роде и есть камень, целая куча камней.

– Но разве его не разделили на квартиры?

– Нет. Он был совсем заброшен. Наверное, цена на этот дом все время росла. Как на старые вина. – Микель не удержался и с ненавистью посмотрел на позорный фонтанчик. – Мне кажется, с этой потерей во мне родилась новая любовь.

– Не поняла.

– К дому. Такой уж я вечно неудовлетворенный человек.

Микель уже начинал понимать, что признак зрелости – это умение относиться ко всему с любовью. Прозрение делает нас скептиками, и оттого мы страдаем еще больше, особенно когда понимаем, что жизнь приводит к смерти. А влюбленность со временем приводит к одиночеству и тоске по этому безумному, абсурдному и бешеному чувству, так похожему на счастье.

– Я, наверное, все-таки выпью еще кофе, Микель.

Следующей осенью моей жизни понемногу все вошло в свою колею. Я провел сонное лето, посвятив время чтению и пытаясь забыть Терезу. Микель не спился, съездил один в Зальцбург послушать музыку, прочел полное собрание сочинений Стайнера, готовясь к октябрьскому интервью, и дал Жулии указания сделать первые шаги в направлении установления контактов с окружением Салмана Рушди[194]. По всей видимости, я уже начинал принимать себя таким, какой я есть. Я действительно ничего не знал о Терезе. Ее исчезновение из моей жизни было таким же полным, как ее прежнее постоянное присутствие. Скорее всего, она по-прежнему играла в трио с братьями Молинер, ездила на сольные гастроли и советовалась с Армандом даже о цвете чулок, которые следует надеть на концерт в Мадриде. Одно неловкое движение смогло разрушить то, что для меня было эпохой всеобъемлющего счастья. Это дало мне понять, что судьбу человека изменить невозможно. И я перестал говорить Болосу, с которым мы пару раз виделись, о своей любви, и он сделал вид, что знать ничего о ней не знает. А от Ровиры… даже и не знаю, мне с каждым днем становилось все труднее слушать, как он безудержно плачется мне в жилетку. Всем известно, что мужчине очень трудно начать плакать, но если уж он на это решился, то теряет всякую меру и глаза его превращаются в фонтан слез, а друзья его обязаны забыть просто обо всем, сидеть с ним рядом и слушать жалобы.

Последняя неделя сентября имеет для меня, одиноко чахнущего эстета, превратившего воспоминания в жизненно необходимый наркотик, особое значение, потому что в конце сентября отмечается День святого Микеля и День святого Маурисия – с разницей в полторы недели. Именно в ту неделю Микель и полетел в Лондон. Он должен был для интервью провести пару вечеров в Кембридже и решил, что если задержаться в Лондоне, то будет проще договориться с неуловимыми спутниками Рушди. Первые переговоры дали ему надежду на то, что ему удастся поговорить с человеком, за которым ведут охоту иранские мусульмане. От интервью со Стайнером у него осталось ощущение покоя. Мне было с ним спокойно, даже в те редкие моменты тишины, которыми прерывалась наша беседа. Стайнер много говорит, мало жестикулирует, возвращается к сказанному ранее, дополняя его, и постоянно выстраивает новые теории. Я почувствовал себя почти счастливым. Восторг интеллектуального характера более сдержан и выражается не столь явно, как влюбленность, но и не улетучивается с той же быстротой. После нашей встречи в Кембридже он обещал навестить меня в Лондоне через два дня (ему хотелось показать мне некоторые работы на тему еврейского вопроса, которых у него не было под рукой в Кембридже), и я заперся в гостинице, чтобы привести в порядок весь материал, пока еще свежий в моей памяти, и дежурить у телефона на тот случай, если обо мне вспомнят друзья Рушди. А позвонила Жулия (человек, взявший на себя миссию обеспечивать мою жизнь звонками) – подтвердить, что Дуран готов оплатить мне три-четыре дня, предназначенные для обреченные на провал поисков Рушди. «Спасибо, Жулия, там все нормально?» А она: «Да, все отлично, а у тебя?» А я: «Все отлично». – «Ладно, пока». – «Пока, до встречи».

Все гостиницы средней категории в этом мире имеют нечто общее с деревенскими домами. Светильники, висящие на их стенах, предназначены исключительно для того, чтобы ориентироваться в пространстве. Если же человеку нужно действительно хоть что-то рассмотреть, то это уже проблема. А если захочешь почитать, лучше даже и не пытаться. Но поскольку мне предстояло дежурить возле единственного телефона, который в Лондоне оказался в моем распоряжении, я купил себе настольную лампу, лампочку в шестьдесят свечей и убедил себя в том, что тумбочка, в ящике которой лежала Библия, замечательно подойдет для того, чтобы разложить на ней бумаги и писать. И часы снова полетели почти с той же безмятежностью, что и в Кембридже. И зазвонил телефон. Как я и предполагал, мне не сказали ни да, ни нет, а просто позвонили, чтобы сообщить, что завтра или послезавтра дадут определенный ответ. И что если они скажут «да», я должен быть готов к выходу через минуту, потому что заедут за мной немедленно после звонка, а если скажут «нет», то скатертью дорога. И я почувствовал себя еврейским народом, на ходу празднующим Пасху и готовым немедленно пуститься в путь в поисках Земли обетованной. И тогда события начали развиваться более стремительно. До ужина со Стайнером (за который платил Дуран) оставалось еще много времени. К полудню я уже вдоволь наслушался записей и отредактировал достаточное количество фрагментов. И, решив подарить себе несколько свободных часов, стал раздумывать, пойти ли в магазин пластинок на площади Пиккадилли или, например, в кино. А может, на мюзикл? Я раздумывал об этом, расхаживая по вестибюлю, и тут мне попались на глаза рекламные проспекты концертного зала «Перселл-Рум»: концерт, посвященный Арту Коллманну. С участием самого квартета «Арт Коллманн». Арт Коллманн собственной персоной. Микель решил, что ему очень повезло.

По дороге к занимавшему три корпуса Центру культуры на берегу Темзы Микель думал о Терезе. Он был там пару раз вместе с ней (и Армандом). В Королевском концертном зале. И оба раза Тереза сидела рядом со мной, а с другой стороны – Арманд. Тереза, я снова начал о тебе думать, хотя считал, что, погруженный в дела, совсем тебя позабыл. Может, ты тоже скучаешь? Но кларнет Арта Коллманна послушать, без сомнения, стоит. Если, конечно, билеты будут.

Билет я купил: судя по тому, что говорили в очереди, мне достался один из последних. Я тут же отошел подальше от касс, чтобы ко мне не приставали охотники за лишним билетиком, и поднялся в вестибюль, где мы с Терезой (и Армандом) дважды в ожидании концерта пили чай. Я нашел свободный столик возле лифта, у террасы с видом на Темзу, и вполне примирился с обстоятельствами.