на протяжении всего дневникового текста она довольно последовательно и осознанно позиционирует себя как обыкновенного, рядового, частного человека, и большая часть записей посвящена повседневной жизни и перипетиям личной судьбы.

Тема старости в дневнике начинается как проблема чужой, материнской старости, которая вызывает жалость, раздражение и страх.

Я смотрю на ее жалкую до слез фигурку в засаленном платье, на ее старое, усталое лицо. <…> Была молодая, интересная женщина, ласковый, чудесный человек[1175].

Дайаристке в момент этих записей 39 лет, ее матери — 60, но последняя уже воспринимается как старуха, которая не имеет собственной жизни, занимается внуками, отдает в семью все, что зарабатывает[1176], и описывается с использованием глагола «была».

Тема собственной старости появляется в дневнике 48-летней Лашиной в тот момент, когда наступает разрыв со вторым мужем и появляется страх одиночества: «А старость вот она, рядом»[1177], «Я еще раз иду на примирение <…> ради такой близкой нашей старости»[1178]. Отношения с новым мужчиной, который чуть позже появляется в ее жизни, описываются не как страсть, а как партнерство по старости («мы решили заканчивать нашу жизнь вместе»[1179]), что, впрочем, не является спасением от одиночества. Последнее — это главная черта, примета старения, потому что началом старости для Лашиной является взросление детей, ведущее к неизбежному реальному или ментальному их уходу от матери.

Я теряю дочку. <…> Все пройдет. Не пройдет только чувство одиночества, чувство старости и ненужности. Я же понимаю, что я действительно старая. Мне уже 48 лет. <…> Что же, буду жить дальше и писать свой дневник, стареющий вместе со мною[1180].

Роль жертвующей собой жены и матери является для Лашиной доминирующей на протяжении всего дневника, и старение — это трагическое расставание с нелегкой, но бесконечно ценной материнской ролью и безуспешные попытки найти ей паллиативную замену.

15.04.56. Наши дети! Это наша жизнь, но это и наша жертва! <…> Бесконечный отказ себе во всем <…> труд и тревога <…> И вот пришла старость. Передо мной несколько взрослых людей. Это мои дети. Многое в них чуждо мне[1181].

Отчуждение от детей, от своей материнской роли составляет для нее суть процесса старения, потому что означает отчуждение от себя самой, ощущение себя иной. Это отчуждение, «обыначивание» Лашина фиксирует и отраженно, через всматривание, как в зеркало, в своих ровесниц. После своего пятидесятилетия она совершает две поездки в места своей молодости — в Магнитогорск и Ташкент. Встречи с подругами юности она описывает как метаморфозу: сохраненные в памяти девичьи лики оборачиваются лицами старух. И тот же эффект она чувствует, смотря на себя их глазами: «Она (подруга молодости Тамара. — И. С.) напрягает память, и ничто в сидящей перед ней старой женщине не напоминает ей Нину в молодости»[1182]. Описывая встречи во время этих мемориальных поездок, Лашина настойчиво фиксирует ситуации, общие с ее собственной историей, где переход границы, за которой начинается старость, маркируется ситуацией разрыва с детьми. 90-летняя бывшая свекровь говорит: «Вот так-то, Нина. И с тобой тоже будет. Каждый из детей поднесет тебе горькую чашу с ядом, и ты выпьешь ее до дна»[1183], а в Магнитогорске ее встречает «Лидия Павловна, <…> теперь белая, как снег, старуха, поющая жалобную песню о несправедливости к ней детей»[1184].

Кроме одиночества и оставленности, старение в дневнике связано с мотивами усталости, болезни, смерти. «Я стала уставать так, как даже не могла себе и представить. Иной раз меня тянет лечь, потому что я не могу сидеть»[1185]. Оказавшись в больнице, она сравнивает свою судьбу с жизнью других изработавшихся советских женщин: «Заезженные лошади, везущие на себе нестерпимо тяжелый груз жизни, заботы, мелочной нужды в копейке, часто неуважение своих домашних»[1186]. Начинающееся после 50 лет подведение итогов жизни вызывает разочарование: «над всей моей жизнью, над всем прошлым возник огромный, непоколебимый и темный, как смерть, знак вопроса, знак укора и упрека себе и всей жизни, прожитой неверно»[1187].

Тема старости, именование себя старухой, как можно видеть, начинается в дневнике Лашиной очень рано, тогда, когда ей нет еще пятидесяти лет. Выход на пенсию «по старости» в 55 лет, с одной стороны, приносит в эту тему новые мотивы потенциальной свободы, возможности жить для себя: «Уйду на пенсию. Начнется другая жизнь. Может, будет мне и хуже. Но одного хочу — свободы в своей жизни, свободы собой распоряжаться»[1188]. Однако, с другой стороны, эта пенсионная свобода страшит, ее синонимами то и дело становятся «пустота» и обессмысливание жизни.

Завтра я ухожу на пенсию. И так в эти дни мне грустно <…> круг моей жизни замкнется интересами семьи. Я этого хотела, потому что устала, утратила силы, энергию, почти все время болею. Но когда день пришел, мне стало грустно и страшно[1189].

Меняются и стратегии самоописания; дневниковый текст редуцируется, подневные записи больше не нужны, так как старение связывается с рутинизацией жизни. «20.03.1962. Прошло полгода»[1190]; «Жизнь идет настолько однообразно, что достаточно изобразить один день, чтобы тем самым изобразить годы»[1191] и т. п. Лашиной еще нет шестидесяти, но один из лейтмотивов дневниковых записей — чувство исчерпанности жизни и примирение с собственной старостью, которая оценивается как «отступление в тень», постепенный и неназойливый уход:

Надо смириться со старостью. Вячеслав все хочет быть рядом с молодежью. Мне очень жаль его. Не понимает он, не хочет понять, что шквал юности, молодости уже пришедших нам на смену детей наших, выросших и окрепших, лавиной заполняет жизнь, властвует, и захватывает все позиции, в то время как мы, родители, подходящие к 60-летнему возрасту, отступаем все дальше в тень, пока тень вечная не скроет наших лиц и саму память о нас[1192];

У каждого из моих детей своя жизнь. Я только прошлое. Так все и должно быть. А старики должны быть скромны, ненавязчивы, неназойливы, ничего не требовать от детей и тихо доживать в сторонке. Скоро мы с Вячеславом останемся одни, и это будет правильно и честно. Теперь и он уже на пенсии. Стареет, бедняга, и приход своей старости переживает, как величайшую трагедию[1193].

Мужская индивидуалистическая позиция мужа, который пытается не признавать старости, оценивается как смешной инфантилизм. Рассказ о себе, о собственных чувствах, желаниях, мыслях редуцируется; живые истории, описанные в дневнике, — это истории детей и