внуков, иногда воспоминания о молодости. В актуальном настоящем с невыговоренным вслух ужасом констатируется смерть желаний и погружение в нерадующий покой:

…мы как два старика в богадельне. <…> Все так убого и жалко. Так или не так мы прожили жизнь, размотали мы ее попусту или сделали что-то полезное, все равно ничего уже не исправишь. А читать, писать? Собирать вновь какие-то ценности души и ума — к чему? Кому это нужно? И меньше всего нам самим. И от сознания этого такая тоска![1194]

Светлое, позитивное чувство возникает, когда она пишет о дачной жизни и внучке Сашеньке. Но счастье бабушки описывается как непрочное, это своего рода «краденое» материнство, потому что право на ребенка принадлежит родителям, которые непременно увезут девочку, и тогда

на нашу жизнь с Вячеславом опустится тишина и безмолвие <…> Будет тихо, спокойно, чисто. Каждая вещь будет неподвижно стоять на месте месяц за месяцем, год за годом[1195].

Такие настроения стоического смирения с бессмысленным покоем старости преобладают в записях 1956–1965 годов. Хотя иногда связанные со старением темы подведения итогов звучат и в позитивном ключе, как в записи от 3.06.1965:

Теперь начнется моя спокойная старость. <…> Конец моим тревогам и волнениям. Да уже и пора! <…> Летом отдохну, а осенью примусь за свои рукописи и дневники. <…> Надо разобрать, выбросить все лишнее, напечатать[1196].

Однако через пять дней после процитированной следует дневниковая запись о гибели любимого сына Кости, и возникает ситуация, когда Лашиной приходится вернуться к роли самоотверженной и жертвенной матери и удочерить больную, нервную, плохо воспитанную пятилетнюю дочку покойного сына. Публикаторы обрывают текст дневника на записи о получении Ниной Сергеевной нового свидетельства о рождении девочки.

В новой метрике было написано: «Мать — Лашина Нина Сергеевна, отец — Покровский Константин Константинович» (имя покойного сына Лашиной. — И. С.)[1197].

Как видим, тема старения в дневнике Лашиной теснейшим образом связана с доминирующей для нее моделью самоидентификации — жертвенная и самоотверженная жена, а главное — мать. Ограничение возможности участвовать в жизни детей, влиять на нее и в какой-то мере контролировать ее лишает существование стареющей матери содержания и смысла. Несмотря на то, что в своих многостраничных дневниках Лашина предстает профессионалом, креативной личностью, человеком с довольно активной политической позицией, страстной и чувственной женщиной, тема старения отрефлектирована практически только в дискурсе исчерпанного материнства.

Старение как миссия и испытание: Дневник Любови Шапориной

Любовь Васильевна Шапорина (1879–1967) — дворянка, выпускница Екатерининского института, художница, переводчица, создательница первого в советской России театра марионеток, жена композитора Юрия Шапорина, вела дневник с 1898 года до самой смерти, т. е. почти 70 лет. После недолгого пребывания в Италии и Франции в 20‐х годах XX века Шапорина почти безвыездно живет в Ленинграде (в том числе и во время блокады) и активно общается с широким кругом художников, писателей, композиторов, музыкантов, переводчиков.

В многотомных дневниках Любови Шапориной тема старости явно и очевидно появляется в послевоенных записях (дайаристке в это время 67 лет). Блокадные дневники содержат много размышлений о смерти, но не о старости. Но после физической и душевной «мобилизации» сил военных лет наступает ощущение усталости, исчерпанности сил: «я чувствую себя усталой старой клячей, запряженной в непосильную ношу» [18.01.46][1198]. В саморефлексии начинает появляться «итоговое» мышление.

Доминантные модели самоидентификации в дневнике Шапориной иные, чем у Лашиной: она ощущает себя хранительницей религиозной и культурной национальной традиции, человеком творческой среды. Хотя собственный креативный потенциал она не склонна преувеличивать, свое скриптерство приобщенной оценивает как миссию. Опыт же супружества и материнства она считает неудачей, если не ошибкой (муж ей изменял и бросил, с сыном отношения напряженные, любимая дочь умерла в 11 лет). Она замечает по поводу своей подруги, художницы Анны Петровны Остроумовой-Лебедевой: «У А. П. великое счастье — не иметь детей, внуков. Судьба охраняла ее дарование, не пришлось его разменивать на ненужную „мышью беготню“»[1199]. Однако по иронии судьбы годы ее старения проходят под бременем беспрерывных материнских и бабушкиных забот. После войны сын с женой и двумя детьми, Соней и Петей, возвращается в квартиру матери в Ленинград. Вскоре он уезжает в Москву, оставив семью без материальной поддержки, и Любовь Васильевна до самой своей смерти вынуждена жить в одной квартире и даже одной комнате с нелюбимой невесткой и подрастающими внуками, а Соня практически полностью оказывается на иждивении бабушки. Кроме того, в 1937 году Шапорина приняла опекунство над двумя дочками репрессированного соседа. С этими выросшими девочками у нее тоже возникает ментальный и имущественный конфликт.

Бремя материнских и бабушкиных забот описывается ею как невыносимое и связывается с дискурсом болезни, усталости и старости: «Хочется плакать, плакать над собой, над своей неудачной жизнью, над усталостью, которая дошла до предела»[1200]; «А я что-то сдаю. Уж очень тяжело быть только нянькой, целый день топтаться на месте и ждать денег»[1201]. Подобного рода записей чрезвычайно много после 1946 года. Но все же в дневниках Шапориной старость имеет перспективу, старение обладает протяженностью, в старении есть будущее, которое можно планировать. Для Шапориной существуют долги и обязанности, которые необходимо реализовать в старости и которые составляют содержание старости, делая нарратив о ней не только перечислением болезней, тягот и смертей знакомых и близких.

Что-то мне стало себя жалко. Я собственноручно навивала свой воз до таких размеров, что теперь, как старая кляча, ноги протягиваю — не свезти. Что все-таки мне надо успеть сделать до того момента, как будет сказано — пора… Хотелось бы написать воспоминания <…> привести в порядок письма, архив <…>. Не знаю, какова будет Сонечка, я не успею ее воспитать. А долги?[1202]

Глубоко религиозный человек, Шапорина многократно обращается к Богу с молитвой, чтобы он дал ей сил сделать в старости три вещи: повидаться с братьями (которые эмигрировали и живут в Европе), увидеть «рассвет над Россией» (то есть падение советской тирании и восстановление Великой России) и доведение до конца своей творческой миссии (систематизация дневников и написание воспоминаний). Пережив смерть Сталина, разоблачение культа личности и съездив в 1960 году к братьям в Швейцарию, она не считает свою «программу на старость» выполненной.

31.05.61. А у меня на душе уныло. Старость мешает. Смешно. Но до этой зимы я держалась. А надо бы еще продержаться какое-то время, чтобы привести в порядок дневники[1203].

Именно сохраненная