Дождавшись, пока за последним, самым толстым и неуклюжим, закроется дверь кабачка, Инге аккуратно вытерла рукавом приклад и ствол ружья – на всякий случай, чтобы не оставлять отпечатки пальцев, – и положила его на верхнюю ступеньку лестницы. Направляясь к фургону, она заметила, что из-за неплотно задернутых штор за нею наблюдает множество глаз, – нельзя было назвать с уверенностью тех, кто стоял там, с жадным любопытством приникая к окну, но угадать можно было с большой долей вероятности.

Перед самым въездом на мост фары фургона выхватили из тьмы печальную фигуру, примостившуюся на перилах, как птица на ветке. Инге вгляделась в смутный силуэт и узнала Клауса. Она опустила стекло и окликнула его. Клаус тут же охотно, будто только этого и ждал, соскочил с перил и заглянул в окно фургона. Даже в темноте Инге увидела, что он плачет, и плачет уже долго – все лицо его распухло от слез. Инге вспомнила сбивчивый рассказ Клауса о парашютисте, который выпрыгнул из окна самолета в ту ночь, когда она подобрала Ури, и ей вдруг показалось, что и сегодня должна быть какая-то связь между горькими слезами Клауса и безумной выходкой Ури.

– В чем дело, Клаус? – спросила она, представляя себе разъяренного Ури с ружьем. – Тебя кто-нибудь обидел?

– Я сегодня сорвал банк! – объявил Клаус, заливаясь слезами.

– Какой банк? – оторопела Инге, снова, совершенно некстати, представляя себе Ури с ружьем.

– В игровом автомате! Никто никогда еще не мог его сорвать, а я сорвал! И пусть больше не говорят, что я идиот!

– Молодец! – с облегчением вздохнула Инге. – Из-за чего же ты плачешь?

– Из-за мамки! Она забрала у меня все, – Клаус ловким движением вывернул оба кармана своей куртки, чтобы показать Инге, как там пусто, – Ни пфеннига мне не оставила! Чтоб я знал, как бросать стрелы!

– Какие еще стрелы? – Инге в который раз представила себе Ури с ружьем, однако никакие стрелы в эту картину не вписывались.

– Одна красная, другая зеленая, – пояснил Клаус, окончательно сбив ее с толку.

– Куда же ты бросил красную стрелу? – вяло спросила Инге, теряя интерес к приключениям Клауса и готовясь нажать на газ.

– Красную я бросить не успел, а зеленой я попал точно в задницу Гейнца, – похвастался Клаус. И заметив, что Инге собирается включить мотор, поспешно добавил. – Если бы не я, они бы точно стянули с Ури штаны.

Рука Инге застыла на полпути к зажиганию, а мысли заметались в ужасе – неужели все-таки «они»? Она спросила хрипло, не узнавая собственный голос:

– Кто такие «они»?

– Да все эти охотники: и городские, и наши. И Дитер-фашист с ними.

Инге вспомнила бледную голую задницу Дитера – она даже не знала, что его прозвище фашист, – нет, слава Богу, кажется, не те «они»!

– А зачем им понадобилось снимать с Ури штаны?

– Чтобы проверить, что он – еврей. Их Гейнц подучил. А что такое еврей? – полюбопытствовал Клаус, но не стал ждать ответа, а затарахтел, как по писаному:

– Я как увидел, что Гейнц душит Ури, так и всадил стрелу прямо ему в зад. Я сам не знаю, как у меня это вышло. Может, если бы я целился, я бы не попал. Ох, он завыл! Отпустил Ури, схватился обеими руками за зад и завопил: «Меня застрелили!». Ну, Ури, конечно, тут же их всех раскидал, схватил ружье и загнал их в фургон. И увез.

– Куда?

– Не знаю, я не стал смотреть. Я скорей побежал домой, пока Гейнц не догадался, что это я бросил в него стрелу. Но мамка дошлая, она все равно догадалась. И как вернулась из «Губертуса», сразу забрала у меня все деньги. Она меня хотела побить, но я вырвался и убежал.

Клаус уже не плакал, так воодушевил его рассказ о собственных подвигах.

– А теперь иди домой, не будешь ведь ты всю ночь тут сидеть, – сказала Инге ласково и потянулась потрепать его по щеке. Но влажная от слез щека радостно дрогнула у нее под пальцами и она быстро отдернула руку, вспомнив рассказ Ури про эротические сны Клауса.

– Я туда ни за что не пойду, – упрямо покачал головой Клаус.

– Твоей мамки нет дома, она опять вернулась в «Губертус», – сказала Инге уверенно, перебирая в памяти следившие за нею только что из-за штор кабачка любопытные глаза: одни из них точно принадлежали Марте.

– Тем более не пойду, – окончательно уперся Клаус. – Раз она пошла в «Губертус», значит она приведет с собой домой Дитера-фашиста. А я его не переношу.

– Откуда ты знаешь, кого она приведет? – удивилась Инге.

– Она весь день шушукалась с ним, рассказывала, как души общаются через тело.

– А как они общаются? – не удержалась полюбопытствовать Инге.

Клаус глубоко вдохнул воздух и зачастил чужим голосом, напомнив Инге слова Ури про его магнитофонную память:

– «...в свечном воске смешаны душистые травы, от которых голова кружится, и когда мы долго поем, мы становимся, как один человек, будто все поем одним голосом. Тогда мы все падаем на пол, как попало – кто на колени, кто ничком, – и начинаем кататься по полу и друг по другу... к нам приходит озарение, и мы уже не знаем, где чьи руки, где чьи ноги...»

Это было что-то новое, какой-то очередной, не известный Инге виток в жизни Марты, которая раньше делилась с Инге мельчайшими деталями своих многочисленных недолговечных приключений. Клаус выдохнул воздух и завершил свою драматическую декламацию спокойной констатацией факта:

– Она рассказывает это всем, кого собирается привести ночью домой.

Подумать только, кто бы мог ожидать такой проницательности от деревенского дурачка? Инге стало жаль беднягу, тем более что сердце ее размягчилось после рассказа Клауса о схватке в кабачке.

– Ладно, садись в кабину, – вздохнула она, предвидя очередные осложнения с ревнивой дурой Мартой, и, оттеснив плечом Ральфа, отворила дверцу пассажирского сиденья. – Будешь ночевать в замке.

А что еще было делать – оставить доблестного спасителя Ури всю ночь сидеть на перилах? Тем более что после сегодняшних подвигов Ури осложнений все равно было не избежать. Клаус быстренько, пока она не передумала, втиснулся в кабину рядом с Ральфом и спросил:

– А Ури и вправду еврей?

Инге, занятая своими мыслями, не стала ему отвечать, а наоборот – постаралась выудить из его памяти как можно больше деталей стычки между Ури и охотниками. Конечно, не следовало слишком полагаться на свидетельские показания Клауса, однако пока они доехали до замка, она все же умудрилась ухватить суть досадного происшествия в кабачке.

Инге высадила Клауса и Ральфа у ворот, завела фургон в гараж и, выйдя из кабины, остановилась в темноте с ключами в руке, обдумывая, как вести себя сейчас с Ури. Выходило, что ей не следовало не то что бранить, но даже упрекать его за устроенный им безрассудный спектакль. Она боялась, что любая мелочь может побудить его сорваться с места и уехать домой. Тут было отчего прийти в отчаяние – будто одного превращения Карла в Гюнтера фон Корфа было недостаточно!