Инге больно пнула колесо фургона, повинного только в том, что он неспособен был ответить на сотый раз заданный ею простой вопрос: что побудило Ури заехать в «Губертус» в столь поздний час? Какая злая сила занесла его туда в то время, как она с ума сходила из-за того, что его все нет и нет? Перебирая в памяти сбивчивый перечень событий сегодняшнего вечера, Инге вдруг натолкнулась там на какой-то вскользь упомянутый Клаусом телефонный разговор. Не для того ли Ури заскочил в кабачок, чтобы позвонить кому-то, с кем хотел поговорить по секрету от Инге? Если она угадала правильно, то кто бы это мог быть?

Инге вздохнула и направилась к выходу – ладно, все равно, стоя тут, в гараже, она ничего не узнает, пора возвращаться в дом и посмотреть в глаза Ури. Это была непростая задача после всего, что произошло с ними и между ними, после всего того, что открылось за эти сутки ей в Ури и ему в ней. Она даже предположить не могла, в каком состоянии она найдет Ури сейчас, – в тягостном ли оцепенении, случающимся с ним иногда вслед за приступом, в холодной ли ярости, ведущей к новому приступу?

В кухне было темно, и Инге решила сперва заглянуть к Отто, – не столько из чувства долга, сколько чтобы еще немного оттянуть встречу с Ури с глазу на глаз. В спальне Отто было тихо, на столике у кровати горел ночник, слабо освещая спокойное лицо спящего отца. Тревога слегка отпустила Инге, – значит, Ури сумел поладить с упрямым стариком и умудрился уложить его в постель, не дожидаясь ее возвращения. Немного успокоившись, она прошла по подземному проходу и направилась к себе в спальню, из-за приотворенной двери которой в коридор просачивалась узкая полоска света. Еще из рыцарского зала Инге услышала оживленный голос Ури, – он говорил по телефону. Она невольно замедлила и приглушила шаги, чтобы, не спугнув Ури, услышать, с кем он так весело болтает, но тут же устыдилась своих низменных побуждений и, шумно отворив дверь, почти ворвалась в спальню. Ури прямо в ботинках лежал на кровати – на смятом после ее дневного обморочного сна кремовом покрывале – и дружески улыбался кому-то в телефонную трубку.

– Тебе привет от Вильмы, – буднично сказал он Инге как ни в чем ни бывало. Словно между их последней дружеской беседой и этой минутой не стояло надменное лицо Гюнтера фон Корфа и не мельтешили в голубоватом свете уличных фонарей бледные зады испуганных пленников Ури.

– Она завтра не придет обмерять нижний зал.

Эти слова, принадлежавшие их прошлой, благополучной жизни, показались Инге совершенно неуместными на том драматическом перекрестке, куда занесло их за прошедший долгий день. Ури положил трубку и повернулся к Инге спокойно и открыто, будто события этих суток не легли между ними непроходимой пропастью. В посадке его головы появилась какая-то новая, неожиданная хрупкая грация, так не вяжущаяся со спортивным разворотом его крутых плеч. Инге присмотрелась к нему получше и вдруг поняла, в чем дело:

– Ты что, подстригся? – засмеялась она и наклонилась, чтобы его поцеловать. Касаясь губами нежной, все еще юношеской ложбинки, обнаружившейся в результате стрижки у него за ухом, она трезво отметила про себя, что стрижка – неплохой, но недостаточный предлог для столь долгой отлучки.

– Давно пора было, я совсем зарос.

Инге все же не сумела удержаться от полуупрека-полувопроса: «Так-таки целый день проторчал в парикмахерской, бедняжка?», о котором, впрочем, тут же пожалела, потому что открытый взгляд Ури в ответ заволокся непроницаемой пленкой лжи, – ну зачем ей, дуре, понадобилось нарываться на неприятности?

Однако надо признать, что все в поведении Ури, кроме этого лживого взгляда, казалось искренним и правдивым:

– Ну уж и целый день! – пожал он плечами, начисто отрицая ее нелепое предположение. – Я очень много успел и кроме стрижки: сдал мясо в два места, смотался в Ландау, сдал вещи в чистку, а потом еще заскочил на почту в Вормсе и получил письмо от своей мамочки, полное упреков и подозрений. В порыве раскаяния я помчался в родной «Губертус» и подоспел как раз вовремя, чтобы свести наконец счеты с этими нацистами. Так что теперь я смогу достойно ответить на упреки моей непримиримой еврейской мамы.

Ури произнес эту последнюю сентенцию слишком беспечно-насмешливо, из-за чего Инге не сумела подхватить его легкомысленный тон, а сказала невпопад то, о чем ни разу не подумала въявь, но что таилось, наверно, все это время у нее в подсознании:

– Теперь они тебя убьют.

Сказала и тут же прикусила язык, сама испугавшись своих слов, – что это еще за пророчества? Откуда она эту идею взяла – спугнуть она его хочет, что ли?

Но один раз возникшая из ничего, неправдоподобная идея эта уже приобрела право на существование. Сердце Инге стиснулось предчувствием, хотя Ури только усмехнулся в ответ:

– Кишка у них тонка меня убить!

Инге не стала настаивать, тем более что на кухне загрохотал сапогами Клаус, который уже покормил свиней и пришел спрашивать, где ему спать. Инге дала ему бутерброд и отправила спать к Отто, а потом, после некоторых колебаний, подняла трубку и набрала номер Марты – разумно было все-таки сообщить этой вздорной дуре, что Клаус ночует в замке, а не то она еще вызовет полицию его искать. Телефон долго не отвечал, и Инге уже готова была дать отбой, как в трубке что-то звякнуло, и голос Марты нелюбезно спросил, какой кретин звонит приличным людям в такой поздний час. Инге тут же пожалела, что послушалась несовместимого с Мартой голоса здравого смысла, но отступать было поздно, – она сухо сказала свое про Клауса и хотела было положить трубку, но Марта вдруг разъярилась и осыпала ее помойной бранью с упоминанием всех ее, Инге, грехов. Тут уже досталось и ее лживой вежливости, и ее приворотным травам, и ее проклятому иностранцу, который шуток не понимает и поступает с порядочными людьми не по-людски, и даже ее старому развратнику-отцу, который не стыдится заказывать, чтобы ему доставляли на дом порнуху.

Неизвестно, сколько времени Инге, словно завороженная, внимала бы этому потоку брани, не перебивая, если бы сердитый мужской голос не ворвался во вдохновенные тирады Марты, чтобы положить им конец. «Я иду, Дитер!» – крикнула Марта и бросила трубку. Значит, Клаус знал, что говорил, – его мать и вправду привела домой Дитера-фашиста! Недоброе предчувствие кольнуло Инге, – кто знает, что может выйти из этого союза после сегодняшних происшествий!

Она так и стояла с замолкшей трубкой в руке, пока сзади к ней не подошел Ури. Он притянул ее к себе и прошептал куда-то за ухо, что он хоть и постригся, но не в монахи. Забыв о своих страхах, Инге прильнула к нему.

Вечером, как только мы с фрау Инге приехали в замок, я побежал в свинарник проверить, не вернулся ли Ганс. Потому что, если бы он вернулся, он был бы там, – они ведь с утра уже закололи каких-то других свиней. Значит, если бы фрау Инге даже захотела его заколоть, то она бы еще не успела. Но Ганса нигде не было, напрасно я надеялся, что он ночью нашел дорогу обратно в замок и теперь весело выбежит мне навстречу и станет просить, чтобы я почесал ему спину. Я покормил свиней и пошел ночевать на диван к Отто, но никак не мог заснуть и все думал, как мне найти Ганса. Думал-думал, но так ничего и не придумал, а потом мои мысли сделали круг и вернулись в «Губертус». Я стал вспоминать, как я здорово бросил стрелу в Гейнца за то, что он хотел проверить, еврей Ури или нет. И вспоминал, пока не заснул.