И она вскоре пришла.

Он стоял на коленях перед лазом внутри шалаша и с нетерпением ждал её. В шалаше оказалось ещё темнее. И всё же они смогли разглядеть друг друга. На Любке уже ничего не было. Лицо и руки её, смуглые от загара, казались прозрачными и потому неосязаемыми, а всё остальное – ослепительно-белым, так что вся она будто сияла и сиянием своим заполнила всё пространство шалаша. Они оба дрожали. И, дрожа, он никак не мог стянуть с себя рубаху. Она помогла ему, бросила рубаху в тёмный угол, откинулась, поймала его за шею и притянула к себе. И он почувствовал её. Но всё произошло так быстро, что он ничего не успел понять. Никакой тайны, которую он так ждал и о которой так мечтал, не открылось ему.

– Ой, ты что? Уже всё, да? – засмеялась она, ещё крепче прижимаясь к нему.

Её слова и её смех не были насмешкой над его неопытностью.

– Сань? – шептала она.

– Что?

– У тебя что, это в первый раз? Да? Ну, скажи, скажи, я у тебя – первая?

И погодя:

– Сань, а почему ты меня не называешь по имени?

– Любка…

– Нет, не так.

– Любка, – настаивал он.

– Ну, как хочешь.

И она принялась целовать его и щекотать, и валять по подстилке. Подстилка кололась сухими цубылками, и Любка ойкала и смеялась. Он пытался отстранить её, чтобы ещё посмотреть на её сияние. А она прижималась к нему, отбрасывала его руки за голову, обвивала горячими ногами, душила распущенными волосами. Вздрагивала, шептала, постукивая зубами. И её, и его снова начинала бить дрожь.

– Давай-давай, собирайся с силёнками. Я хочу, чтобы ты меня ещё потерзал. А то скоро уже утро.

И он собрался с силёнками. И это была уже другая сила, которой он владел впервые. И Любка сразу же почувствовала её, охнув, откинувшись на подстилку, забилась головой о прутья шалаша, выгибаясь своим сияющим телом в таких неистовых судорогах, и так громко и сладко застонала, что он даже испугался: что это с нею такое? Вот тебе и тётка…

От неё пахло женщиной. Запах этот его пьянил. Он грезил им и потом, без неё. И тосковал по ней. Его ровесницы, которых он, случалось, тискал где-нибудь на речке или на ферме, куда они приходили помогать матерям ухаживать за колхозной скотиной, не пахли так, как пахла Любка…

И теперь он, отгородившись от войны воспоминаниями и шинелью, которую кто-то заботливо и, видимо, из жалости накинул на него, нестерпимо тосковал по Любке. Он не хотел открывать глаза. Как бы обнял он её сейчас! Как бы прижался к ней! Ах, как бы он теперь её любил! Любка…

…Уже стало светать, и засочился сквозь реденькую крышу бабьими руками построенного шалаша нежный, как девичья щека, свет утренней зари, когда он, едва справляясь с одолевавшей его дремотой, приподнялся на локте и посмотрел на Любку. Любка спала, разметавшись во сне. Полные губы её вздрогнули и открыли ряд белых зубов. Прозрачная слюнка собралась в уголке рта. Он потряс головой. Туман не проходил. Он поцеловал её в пухлые губы. Слюнка скользнула вниз. И Любка всхлипнула, улыбнулась и открыла глаза. И Боже, целый мир, неведомый доселе, вспыхнул вдруг вокруг и засиял!

Когда он прокрался в свой шалаш, Иван тут же прекратил свой богатырский храп и спросил заспанным голосом:

– Ну? Рассказывай, братень, кто из вас двоих сверху был?

– Чего? – вздрогнул он, не ожидая, что брат не спит.

– Кто, говорю, целкой был? Кто – кого? Ты – её или она – тебя?

– Пошёл ты!

Иван замеялся, повернулся на другой бок и тут же захрапел.

То ли от братнего храпа, то ли от пережитого ночью он так и не сомкнул в то утро глаз…

Но насмешки брата на этом не прекратились. Когда на покос приехали родители и сёстры и мать увезла в Подлесное первый воз, а Варя и Саша принялись подбирать сырые, отволгнувшие за ночь и по этой причине отброшенные в сторону клоки сена, Иван подмигнул Саньке и вдруг брякнул отцу:

– Слышь, тять, Санька-то наш, братень мой молодший, нынче в сваты ходил.

Отец бросил налаживать косу и внимательно посмотрел на сыновей. Сперва на старшего, а потом на него, «молодшего». Так было всегда.

– И далёконько? А, сынок? – спросил отец, видимо, уже о чём-то догадываясь, и снова принялся расклинивать косу. Ударит молотком, а коса звенит… Ударит, а она – как живая…

– Да нет. По соседству, – хохотнул Иван и посмотрел на соседний покос, где уже кружила весёлая, ладно прибранная Любка. Словно ситцевое облачко, порхала она над рядами, подхватывала траву лёгкими грабельками, и они у неё в руках, выбеленные и выглаженные, поблёскивали, словно паутинка на солнце.

– Эх, какова! Бабочкой вьётся! – опять засмеялся Иван. – Сань, Сань, погляди-погляди на свою кралю. Сегодня мы и впятером за нею не угонимся…

Отец снова посмотрел на них, теперь уже в обратном порядке. Потом на Любку. Потом снова на него. И закурил. Коса была уже готова. И сказал:

– Воины, ти вашу… Вот воротится с кадровой Петька Нос, он тебе, Санька, яйца-то оторвёт. А тебе, Ванька, как поноровщику.

Иван опять хохотнул, весёлым глазом посмотрел по сторонам, далеко ли сёстры, и сказал:

– Да ладно, тять, не отбивай охоту. Пускай поозорует. От Любки не убудет.

Санька весь пылал от стыда и злости на Ивана. Какое он имел право, вот так, просто… Он готов был кинуться на брата с кулаками. И если бы не отец, драки было бы не миновать.

– Поозорует… С девкой озоровать – это не морковку в чужом огроде дёргать. Любка без отца росла. Или это для вас ничего не значит?

– Да ладно тебе, тять, – начал заступаться то ли за Саньку, то ли за себя самого смущённый словами отца Иван. – Что она, ребёнок, что ли? Несовершеннолетняя? К ней уже, может, вся деревня переходила!

Отец резко вскинул руку над Ивановой головой. Ударить не ударил, но кулак, увесистый, как цыганский чайник, так и завис над темечком брата и какое-то время покачивался в грозном раздумьи. Иван на всякий случай зажмурил глаза и втянул голову в плечи.

– Ты, сынок, больше такого не говори. А то обоих поучу. Ходоки…

Они, оба, опустили головы. Иван глядел в одну сторону. Санька – в другую. А хотелось взглянуть на Любку, хотя бы одним глазком, на её лёгкое порхание над разбитыми рядами на соседней дольке. Слышно было, как она ходила там хозяйкой, хрустела кошениной. И не смотрел, а видел, какое от неё исходит сияние. Никто этого не мог видеть. Только он. И напрасно такое сказал Иван – полдеревни… Ведь только он, Санька, видел Любку такой сияющей. И разве не к нему она сегодня пришла и ходит около, шурша своими лёгкими граблями?

Отец посмотрел на соседнюю дольку, на сыновей, вздохнул, обращаясь к старшему:

– Ты, что ль, надоумил? Инструктор, ти вашу… Доброму б вон лучше брата поучил. А то косит – как барана стрижёт. Рядами да клоками.