И вот тишина. Только глухо шумит Пролив, смирившись с тем, что по его дну уложена нитка трубопровода, по которому беспрерывной струйкой течет нефть. Торчит на берегу башенка маяка, посылая предупреждающие сигналы пароходам, катерам – их здесь не очень много, стоит небольшой домик дежурного перекачивающей станции, несколько изб Поселка.

Контора сгорела в то же лето, и когда я подошел к ее обугленным стенам, то услышал лишь, как шуршат не нужные уже никому бумаги. В кабинете Панюшкина потолок был обрушен, в углу лежало раздавленное его кресло, а над ним в обгорелой стене торчал ржавый гвоздь, на котором когда-то висела схема будущего трубопровода.

Разгребая ногой кучу бумаг в углу, я вдруг почувствовал, что там, в мусоре, лежит что-то тяжелое. Нагнувшись, я поднял грубо откованный из рессоры нож, напоминающий короткий римский меч. Этот нож я прихватил с собой – пригодится колоть дрова, да и память будет.

Когда я собрался уже уходить, Панюшкин вдруг вскочил, будто вспомнил что-то:

– Погоди! Есть у меня заветная бутылочка женьшеневой... Надо нам по рюмочке выпить в память о Проливе и о том банкете с тайменем.

– Я смотрю, у тебя связи с Островом не теряются?

– Присылают ребята иногда гостинцы... Кстати, вот эта бутылочка – подарок Мезенова... Представляешь, – Панюшкин остановился, замер весь, глаза его под надбровными дугами вспыхнули синим огнем, – получаю вдруг телеграмму – так, мол, и так, встречай самолет, рейс такой-то, следующий с Острова беспосадочным перелетом... Встречаю. Знакомых не вижу. Бац! По радио объявляют: «Гражданин Панюшкин, вас просят зайти в кабинет начальника перевозок...» Захожу. И что ты думаешь, меня там ждет? Не угадаешь. Сто попыток сделаешь – не угадаешь!

– Таймень! – брякнул я.

– Точно! – вскричал Панюшкин. – Стоит в углу начальника перевозок, громадный, в серебристом сиянии, только что из самолета, из его холодильника – таймень. Я чуть не свалился. Как знакомого встретил. Что такое? Как понимать? Выясняется, Мезенов гостинец к празднику прислал. Представляешь? Да еще коробочка такая симпатичная – несколько бутылок женьшеневой водки, баночки, скляночки и так далее... Мезенов, оказывается, уже перебрался в столицу островного края, большим человеком стал, растет парень!

– А не хочется на Пролив? – спросил я.

– Нет. Боюсь, – откровенно проокал Панюшкин. – Боюсь, и все. Только вспомню – и то сердце колотится... Не могу... Для меня Пролив – это люди, с которыми я там был... А идти, как на кладбище, – не могу. Мезенов звал... Давай, говорит, организую поездку по старой памяти... Отказался. Пришлось отказаться. Ну, выпьем за Пролив, за Тайфун, за этого межконтинентального хулигана!

– Кстати, о хулигане... Недавно видел Горецкого, имел честь беседовать...

– Как – Горецкого?! – воскликнул Панюшкин. – Разве его не посадили?

– Отсидел. Четыре года отсидел.

– Четыре года? Как идет время... Ядрена шишка! Как идет время... Ну и что же Горецкий?

– В аэропорту я его встретил, там, на Острове. Погода была нелетная, вот мы и беседовали, трое суток беседовали. Четыре года он с Ниной переписывался, с твоей секретаршей... Но летел не к ней. Домой, говорит, хочу, просто домой. Хочу, говорит, ходить по улочкам, которые мне на нарах снились, которые с детства помню. Устал, говорит.

– Перегорел, значит. Надолго ли...

– Ну а чем ты живешь, Николай Петрович? Сейчас чем живешь?

– Чем живу... – Панюшкин опасливо оглянулся на дверь, на окно и, наклонившись к самому моему уху, прошептал: – Вспоминаю. Человека одного вспоминаю... Я его хорошо знал... Иногда он мне нравился, иногда – нет, но долгие годы был мне очень близок. Панюшкина вспоминаю, Николая Петровича Панюшкина. Не так мало, оказывается, бывало с ним всякого...

Как-то среди жаркого спора, когда вокруг все еще кричали, доказывали что-то, стучали по столу кулаками, яростно курили и яростно гасили сигареты в жестяной банке, я вдруг почувствовал, что как бы уношусь куда-то, а в прокуренном, пронзенном сквозняком кабинете остается моя безучастная тихая тень, которая тоже вот-вот вылетит в форточку вместе с клубами сигаретного дыма. И я едва не застонал от сладостной горечи, охватившей все мое существо...

Утраты, утраты, утраты... И люди проносятся мимо, чужие тебе и близкие люди, со своими страданиями и надеждами, и день проносится мимо, и год, и жизнь, и ты не успеваешь даже повернуть головы, как не успеваешь рассмотреть человека у окна мчащегося мимо тебя поезда. Только яркое пятно, силуэт несколько секунд стоит перед глазами, и ты уже не знаешь – человек ли это был, или занавеска колыхнулась, или мелькнуло твое собственное отражение... И чувство утраты, чувство разлуки непонятно с кем, с чем, надолго ли...

Может быть, с самим собой...

Может быть, навсегда...

И горит, полыхает над дорогой яркое сияние, тревожное, будоражащее. Но одним оно кажется желтым, предостерегающим, опасным, другие вообще видят его красным, останавливающим все движение, а я и сейчас, и сейчас готов поклясться, что над дорогой, как всегда, зовущий, зеленый свет. Да, жизненные дороги освещены зеленым светом.

Панюшкин. Из дневника последних лет