— Ах! — Дэниел тяжело вздохнул. Я услышала, как засвистела его грудь. — Ты абсолютно права. Я избрал самый легкий путь — трусливый путь. В любом случае, я не выдержу самокопаний.

Глубина страдания в его голосе заставила меня замолчать. Я чувствовала, что не способна по-настоящему утешить его. Дэниел повернулся и медленно, понурившись, побрел вверх по лестнице, в свою комнату. Дверь за ним закрылась. Я подождала некоторое время на кухне, рассчитывая на то, что он вскоре вернется. Но Дэниел так и не пришел. Я отставила в сторону миску с соусом, вымыла посуду и побежала наверх, к себе. Остановившись на минуту у дверей Дэниела, я все же не решилась зайти. Я уселась за стол и заставила себя читать и делать пометки в блокноте. Мне было непросто сосредоточиться на эссе. Снова и снова я возвращалась к нашему разговору. Меня терзала мысль: не сделала ли я ошибку? «Как я могла быть настолько высокомерной? Как я могла рассчитывать на то, что способна облегчить его страдания?» Я желала немедленно все исправить. Образ Миры стоял у меня перед глазами. Я положила голову на стол и заплакала от жалости.

Время шло. Мне становилось все хуже. Я собиралась лечь в постель, но было лишь девять часов. Работа могла стать единственным избавлением. «Ян Ван Эйк — отец северноевропейского Ренессанса?» Джулиан обожал ставить вопросительные знаки в заголовке. Таким образом он провоцировал дискуссию. Что бы я ни написала, Джулиан всегда делал пометки на полях. Чаще всего он писал: «Сентиментальный вздор!» Мне было до слез обидно, я полагала, что уже начинаю кое-что схватывать.

Бедный Дэниел. Я не могла себе представить, каково это — жить, будучи преследуемым столь кошмарными воспоминаниями. Мне хотелось подойти к нему и попытаться успокоить, но я опасалась, что он разозлится на меня. Мне удалось на время забыться: я увлеклась рассказом Вазари. Он описывал, как Ван Эйк открыл письмо маслом. Я восхищалась богатством красок на картине «Портрет Джованни Арнольфини с женой». Фотография картины лежала передо мной на столе. Художник показал молодую пару в привычном интерьере. На заднем плане Ван Эйк изобразил себя. Его фигура отражалась в вогнутом зеркале. Часы в холле пробили десять.

Тиффани рассказывала, что бывшие узники концлагерей зачастую сводят счеты с жизнью, не в силах выдержать бремя вины. Я же убедила Дэниела воскресить воспоминания о погибшей сестре. А если он решит, что не может больше выносить боль? Жозефина спала у меня на коленях. Я осторожно взяла ее на руки и спустилась вниз по лестнице. В холле было тихо, слышен был лишь слабый шум уличного транспорта и бой часов. Я уже подняла руку, чтобы постучаться в комнату Дэниела, но странный звук заставил меня остановиться. Секундой позже я узнала звучание струн: Дэниел настраивал альт. Я стояла в темном холле, запах вербены и пыль щекотали мне ноздри. Дэниел начал играть.

Музыка была медленной и спокойной. В темноте раздавались высокие звуки. Я представила, как призраки прошлого — замученные невинные души, пролетая над Дэниелом, терзают его. Жозефина обнажила зубы и защелкала языком. Я успела изучить ее повадки. Такое поведение говорило о том, что она расстроена. Я погладила ее по голове. Музыка стихла. В тишине раздавалось хриплое дыхание Дэниела. Я сидела в кресле, крепко сжимая в руках Жозефину. Дэниел плакал за закрытой дверью.

— Виола, как ты выросла! Тебе надо немного поправиться. Конечно, некоторые мужчины находят привлекательным мальчишеский облик, но я считаю, что округлости только добавляют прелести женской фигуре.

Моя мама курила сигарету и выпускала дым через ноздри. Она смотрела на меня оценивающе из-под тонких, выщипанных дугой бровей. Даже на расстоянии нескольких футов — от входа в коттедж моего отца до его любимого кресла, где она расположилась, — было видно, что своей нынешней внешностью она во многом обязана карандашу Мама все еще оставалась красавицей, но на ее лице явно проглядывали следы реконструкции. Ее темные волосы были хорошо подстрижены, впереди виднелась светлая выкрашенная полоска. Коричневое платье и туфли из крокодиловой кожи были исключительно дорогими. Глаза Констанции оставались такими же большими и выразительными, а губы изящно очерченными. Но линия челюсти расплылась, а под ней вырос второй подбородок. Даже несмотря на то что мама сидела в кресле, было видно, что она нарастила пару килограммов, с тех пор как мы встречались в последний раз.

— Перестань, Конни! Это не самый лучший способ приветствовать собственного ребенка после стольких лет разлуки, — сказал отец мягко. Он стоял рядом со мной, опустив руку мне на плечи. От него замечательно пахло травами и цветами. Веточка розмарина была воткнута в петлицу его голубой рубашки.

— Пожалуйста, перестань называть меня Конни! Ты ведь знаешь, как я этого не люблю, — ответила мама с раздражением. — Подойди, поцелуй меня! — повернулась она ко мне.

Ее щека была нежной и пахла чем-то экзотическим. Подойдя поближе, я разглядела темные круги и морщинки у нее под глазами. Мама казалась не особенно счастливой. Первый раз в жизни я испытала сочувствие. Мама всегда была такой яркой, холодной и сияющей. Сейчас она выглядела, словно угасающая звезда.

— Думаю, что Пусси, как всегда, потакала тебе во всем? Ты выглядишь неплохо. Сколько тебе лет?

— Двадцать!

Я прекрасно понимала, что мама помнит, сколько мне лет. Вряд ли она могла об этом забыть. Но при каждой нашей встрече она спрашивала о моем возрасте. Думаю, что таким образом она открещивалась от неприятного факта — она не хотела рожать меня.

— Боже мой, двадцать лет! Какой прекрасный возраст! Ты можешь совершать ошибки, и все будет сходить тебе с рук. — Она засмеялась. — Хорошо, а мне почти сорок два. Но думаю, что выгляжу я гораздо моложе. Дженкс, я хочу чего-нибудь выпить. Дорогой, у тебя есть виски? Со льдом?

— У меня есть только домашнее вино из пастернака. Конни, ты должна была предупредить, что приезжаешь.

— Вино из пастернака? Как отвратительно буколически! Спасибо, это лучше, чем ничего!

Отец налил нам обеим в стаканы густую жидкость янтарного цвета. Мне понравился вкус — очень сладкий — и цветочный аромат.

— Правда в том, что я не собиралась приезжать. Мы высадились на берегу в Каннах, чтобы сделать кое-какие покупки и пообедать. Должна признаться, что нет на свете ничего более скучного, чем яхта в открытом море. Я никогда не получала удовольствия от вида волн. Улучив минуту, я поймала такси и поспешила в аэропорт. Там мне сразу удалось взять билет до Лондона. Они наверняка будут гадать, что со мной случилось. — Мама засмеялась. — Питер — Летучий Голландец — оказался удивительно утомительным человеком. Дженкинс, я примчалась прямо к тебе. Надеюсь, ты доволен? — Она лукаво взглянула на отца и вытянула новую сигарету из пачки. — Мы должны были обедать в компании ужасных друзей Питера, жутко претенциозных и невероятно скучных. Обед из семи блюд с древними отставными дипломатами и ничем не примечательными principi[69], которые потирают друг другу под столом трясущиеся ноги. — Она снова хихикнула. — Питер будет в ярости.