в пекарне как-то никогда не обращала внимания, а тут вижу: поет и то и дело на меня поглядывает, а у меня по телу мурашки бегут. И сердце, чувствую: бух-бух. Прости, Господи, но это Ты мне тело дал. Впрочем, мне черное шло. Все мне говорили, что я должна всегда в трауре ходить. Я даже службу заказала за этого моего пьяницу. Пускай, мне не жалко. Кое-что мне оставил, да и дом этот. Не все пропил. Может, мне не надо книги читать, как ты думаешь? Иногда начитаешься, а потом думаешь, что и моя жизнь... Иногда в книгах жизнь даже печальнее твоей, а все равно готова поменяться. О, как у меня сердце колотится. Словно тоже хочет не выдержать. Не спишь? Посмотри, может, мне только так кажется. О, словно хочет перепрыгнуть в следующую ночь или, может, к тебе, прямо сейчас. Но сегодня — ни в коем случае. Ночь почти закончилась. Тебе надо немного поспать. Так, наскоро, тебе может и не понравиться. Я не раз думала: они так ужасно храпят, ты наверняка не спишь. Но как-то не смела спросить, не хочешь ли в кухне ночевать. И мучилась вместе с тобой, потому что они меня тоже будили. Что-то их сейчас не слышно, а? Ты как только появился, я сразу поняла, что еще не был с женщиной. Руку мне поцеловал, помнишь? Я прямо растаяла. Надо же, думаю, какие на свете еще есть невинные мальчики. В первый раз нельзя, чтобы наскоро. Первый — он первый, потом все будет, как в первый раз было. Кроме смерти. Потому что после нее уже не бывает воспоминаний. Но пока ты жив, у тебя могут обо мне дурные воспоминания остаться. И все другие женщины тоже покажутся тебе дурными. С самим собой тебе плохо будет. Всю жизнь плохо. Остынешь, и будет тебе плохо. Из-за меня. Так что ради всей будущей жизни стоит в эту единственную ночь не спешить. Ты не пожалеешь. Я тебя вознагражу. О, уже светает. Спи, спи.

Видимо, в конце концов я крепко заснул, потому что вдруг почувствовал, как она меня трясет:

— Вставай. На работу опоздаешь. Вставай. Ну и соня же ты.

Больше всего меня удивило, когда она сказала:

— Ты точно так же храпишь. Но мне приятно было тебя слушать. Видимо, и в тебе накопилось. И когда только успело? Матерь Божья, когда только?

Да, я про ту поездку не закончил... Поезд идет, я сижу, шляпа напротив, так, чтобы была на виду. Уже не там, говорите? Ах да, он переложил ее на мою сторону. На какой-то станции поезд снова остановился, никто не сел, только кто-то заглянул в купе, увидел, что битком и хлопнул дверью, так что тот мужчина даже глаза открыл. Оторвал голову от спинки сиденья, оглядел нас — те ли, что были прежде, оглядел багаж — на месте ли, повернулся к окну и сказал:

— Ага, вот мы уже где.

Вроде сна ни в одном глазу. Однако едва поезд тронулся, глаза у мужчины снова стали закрываться, но он еще словно не решил — спать или не спать. И лишь когда поезд, набрав скорость, начал раскачиваться из стороны в сторону, голова его будто сама откинулась назад, рот раскрылся, и из этого рта послышалось ни дать ни взять громыхание железных колес по разбитой дороге — точно где-то далеко-далеко едет подвода.

В какой-то момент голова мужчины соскользнула со спинки сиденья на плечо соседа слева. Сосед не противился тому, чтобы чужая голова лежала на его плече, но, когда на стрелке вагон тряхнуло, пассажир переложил голову на плечо соседки справа. Соседка приняла ее так же безропотно. Однако поезд, подобно колыбели, так его убаюкал, что голова соскользнула с соседкиного плеча на грудь. Грудь была примерно как две его головы. Не просто большая, но словно существующая отдельно, независимо от тела. Есть такие женщины, которые будто созданы исключительно для того, чтобы носить свою грудь. Могло даже показаться, что это ее грудь раскачивает поезд, особенно на стрелках. Ну поспал бы он на ее груди, что такого? Однако женщина набрала в легкие побольше воздуха, выдохнула, снова набрала, снова выдохнула — вероятно, думала, что от этого колыхания голова проснется. Но мужчина, видимо, спал крепко, поэтому она вдруг воскликнула с деланым испугом:

— Эй, это еще что такое?

Думаю, мужчина ее услышал. Правда, глаза не открыл, а рот не закрыл, но голову — точно силой сна — с соседкиной груди убрал и откинул назад, на спинку скамьи. И тут началось. Не сразу. Сперва он как будто перестал дышать. Глаза оставались закрыты, рот открывался все шире, но из этого рта не доносилось ни звука. Умер, точно умер, подумали бы вы. Люди в купе начали посматривать на него, переглядываться, но боялись что-либо сказать. Наконец кто-то все же осмелился, полушепотом, может, чтобы развеять собственное беспокойство:

— О, кто так спит, у того за плечами не одна бессонная ночь.

Тогда решился еще один:

— Вы же слышали, в партизанах был. Какой уж там сон.

И третий, еще решительнее, вспомнил:

— Пулеметом ему шляпу прострочило. Должно быть, храбрый человек.

На свое несчастье, отозвалась и та женщина, на груди которой он пытался пристроиться:

— Мой, когда напьется, тоже так спит.

Кто-то возмутился:

— А здесь человек трезвый, сами видите. Просто спит, отсыпается за многие бессонные ночи, а может, и годы.

В купе воцарилась тишина. Казалось, все утратили дар речи. Долгое время слышались только стук поезда и все более громкий храп. Проехали одну станцию, другую, и только потом кто-то, видимо желая стереть осадок, оставшийся после разговора, сказал:

— Может, устал на работе, так неудивительно, что куда голову положит, там и спит, как мертвый.

— А кто сегодня не устает? — Один из пассажиров так и подскочил. — Кто не устает?! Всем приходится работать, если хочешь выжить. Вон, три мешка тащу, а силы уже не те.

Кто-то выругался:

— Устал он, мать его!

И они принялись спорить, кто из них больше устал.

— Вот, к примеру я, если позволите... — Пассажир уже подбирал слова для долгой истории, но тут вдруг в горле у мужчины забулькало. К счастью, поезд тряхнуло на стрелке, бульканье прекратилось. Однако ненадолго. Когда поезд снова восстановил свой убаюкивающий ритм, изо рта мужчины, словно из глубины души, вырвался мощный вздох. Потом сквозь сон он поудобнее пристроил голову и начал