Ксения погрузилась в мир снов. Неизвестный, серый, сутулый, исхудалый человечек с белыми глазами и редкой щетиной на подбородке, с вечной улыбкой на устах, похожий на ободранного облезлого кота, трогательно ухаживал за ней. Ей казалось, что люди, приходившие к ней наощупь, приносившие ей в горсти то вареную картошку, то чахлый бесцветный огурец, то плесневелый сухарь, все были слепы — они смотрели мимо нее, сквозь нее. Да, это так и было. Они узнавали друг друга по голосам. «Сурок! Сурок! — звал голос, и другой откликался ему: — Цапелька!» Они называли друг друга именами зверей и птиц — им так было удобно и тепло. Они тосковали по живому миру земли и хотели хоть из уст друг друга услыхать: Цапля, Кот, Воробей.

Ксеньин покой они оберегали свято. Для них она была пришелицей; ангелицей, свалившейся с верхнего, позабытого неба. Тишина и чистота Ксеньиного сна были возведены ими в ранг неприкасаемости. Дошло до того, что они сами погружали ее в сон, убаюкивая, напаивая горячим жидким чаем, намурлыкивая колыбельные песни, а Сурок раздобыл у Выкинутых бутыль со сладкой мадерой, и они подмешивали Ксении мадеру в чай, с умилением наблюдая, как она смежает веки, ресницы, бессмысленно улыбается, бормочет курлыкающую чепуху, теряя сознание, растворяясь в небытии. Ее тело страшно истончилось, ребра и кости выпирали наружу, и жители подземелья наивно полагали, что силы можно восстановить, кроме хорошей еды, крепким сном. «Спи, усни!.. — гладил ее по голове Неизвестный с белыми глазами, — ты еще успеешь тут выцвести, сморщиться, состариться… Тебе еще предстоит облить цемент подземелья слезами… Ты еще проклянешь свою участь… Поэтому спи сейчас, спи, глазок, спи, другой…»

И Ксения спала. Она спала послушно и спокойно, тревожно и бредово. Она ворочалась во сне, вздрагивала, вскрикивала. Она проживала во сне снова свою жизнь; она жила во снах тысячью иных жизней, и не было ей от тех жизней спасения. Бред сменялся бредом. Счастливые видения приходили вереницей, как дети в елочном хороводе. Она во сне ела и пила, любила и умирала. Она, просыпаясь, не могла запомнить сны. Проснувшись, она желала тут же заснуть, немедленно, чтобы вернуться в мир, откуда не было возврата. Она перепутала сон и явь, и явь казалась ей сном, и она молила Бога, чтобы он дал ей настоящую жизнь, и, погружаясь в сновидение, истаивала в блаженной, радостной улыбке. «Небесная наша Ксения!» — вздыхал Сурок, молитвенно глядя на ее спящее лицо, то искаженное гримасой скорби, то светящееся великим и незыблемым покоем. «Ты и забыл небось, несчастный, как небо-то выглядит, — вздыхал Неизвестный. — Один я помню. Оно такое… синее. Сиреневое. Как синий флаг».

«Неправда! Оно напоминает внутренность ракушки! Оно переливается… серым, белым!» — возмущалась Цапля. А Кот шевелил усами, и отвисшая кожа на его сморщенных щеках поднималась и опускалась: «Вы оба глупцы. У неба нет цвета. Небо — оно и есть небо. И никогда вам его не вспомнить. И никогда вам не умереть под ним».

ПРОКИМЕН КСЕНИИ О БОГОМАЗЕ

…сны, сны подземелья моего…

…по ту или по эту я сторону жизни…

…и обещана ли мне жизнь иная…

…Я иду, иду в Лавру к монаху. Он обещал научить меня писать иконы. У меня нет благословения. Как же я без благословения-то?.. У меня в котомочке за спиной сложены кисти и краски. Я не умею рисовать. Я знаю, что кисти вяжут из беличьих хвостов. Я настригу волос из кос своих, чтобы смастерить себе кистей, если эти повытрутся. Монах Николай ждет меня. Я узнала его. Это он маячил передо мной в Макарьевом монастыре. Повинюсь перед ним. Покаюсь. Грехи моя многая. Бог простит, скажет он. И усмехнется: не согрешишь — не покаешься. Ручьи текут под моими ногами. Ступни вязнут в грязи. Весенняя грязь, радостная. Чище не бывает. Золотятся купола Лавры. Веселый звон. Радость и блаженство! Кто сказал, что Божий дом полон скорби? Он полон радости. Я устала скорбеть. Вот моя радость. Монах Николай весь пропах красками. Он видит, что я не в своем уме. Может, он видит, что я сплю на ходу, сплю стоя и сидя, и вижу во сне Тайную Вечерю.

Вот он стоит на пороге келейки, улыбается мне во весь рот. Кто ему зубы повыбил? В какой драке? Ретивый он монах; вид у него не монаший, а охотничий. Зимой он на лыжах близ Лавры ходит, зверя бьет. Монашки и мирянки на него заглядываются. Он любит смотреть на Луну в ночи.

— Милая!.. Здравствуй на веки веков, аминь!..

Он ведет меня в келью. Там мольберт. Палитра. Разбавитель в прозрачной банке. На газете разложены бутерброды с рыбой.

— Кисть бери!

Властен голос, радостен указующий перст. Смеются щеки, глаза в стрелах и лапах морщин, веселые белые зубы.

— Экая ты робкая, а с виду наглячка!.. Железо грудью протаранишь!.. Вот он лик, — уголь в пальцах отца Николая очерчивает чистый и четкий овал. — Вот он, горний свет. Малюй по нему чем хочешь. Какой угодно черной, страшной краской. Не замалюешь. Через все просветит.

Я весь белый день, до сумерек, тружусь над чистотой лика. Кисти стерты. Пот льет с меня градом. Я сижу перед мольбертом в мужских штанах, в мужском сюртуке, в мужской рубахе. Я чувствую себя мальчишкой-хулиганом, посягнувшим на материнский шкаф, где хранятся банки с драгоценным вареньем и медом. Я хочу зачерпнуть ложкой из всех банок. Они увязаны. На просвет в них — неземная сладость. Только испробовав варенье, ты научишься его варить. Только вкусив от радости и скорби сполна, ты…

— Хорошо! Отдыхай, Ксения!.. На эту ночь тебе задание. — Хриплый голос отца Николая летает надо мной, садится мне на плечи, как старый голубь. — Намалюй эскиз Тайной Вечери. Помни, рядом с Ним был Петр, он спрашивал Его: не я ли предам Тебя?.. У ног Его сидел мальчонка Иоанн… Иуду не забудь, с мешком сребреников. Ух, жадина. А может, бедняга. Это он… не из-за денег… Из-за…

Отец Николай не договорил. Схватившись рукой за сердце, стал оседать на пол келейки. Я бросилась к нему, поддержала, вывела его на свежий воздух. Весна бушевала вокруг. Все цвело, что только может цвести. Сирень, вишня, яблоня, черемуха, жасмин, рябина, и все это пахло одуряюще, и все билось и рвалось по ветру, и швыряло кипень лепестков нам в лица.

Подбежали монахи, подхватили Николая под руки, увели.

Я делала эскизы Тайной Вечери всю ночь. Иоанн получался у меня косоглазым; Иуда — слащавым красавцем. Петр, с белесыми кудерьками вокруг лысины, был похож на подвыпившего егеря. Я ломала кисти. Дергала себя за косы, пытаясь вырвать клок. Проклинала свою тупость, глупость, бездарность. Куда тебя понесло, шепотом кричала я себе. Мыла бы горшки в столовках. Подметала бы вокзалы. Клянчила бы милостыню на рынках. Вечеря не для тебя. Священная трапеза не для твоего куриного умишка, ручонок-граблей, сердчишка величиной с орех. Священная трапеза — для сильных.

Весенняя ночь быстро сошла на нет. Рассвело.

Изломав сто кистей, я погляделась в зеркало, висевшее в углу келейки.

На меня глядела распатланная, безумная седая старуха. Из-под губы торчали редкие желтые зубы. Лоб прорезали борозды кривых морщин.