было – детское и земляничное), чем руки моют, взял бы… А хозяйственное – тяперь корыт нету, мне ня надо». Он сразу так – р-раз – рот, – Пал Палыч открыл потешно рот, – и стоит как оцепеневши. Сперва он меня оглоушил, что мне стало обидно да больно, и Нину, и ребят всех перябрал – это всё секундное было дело – тяперь и он рот открыл. Стоит, молчит. Руку так держал с авоськой, протягивал, – рука Пал Палыча опять вылетела к ветровому стеклу, – а тут опустил уже. Я тебя, думаю, сучонок, проверю сейчас… Мне от скамейки на автостанции надо пройти пятьдесят метров. Это для того, чтобы потом обернуться и посмотреть – идёшь ты за мной или нет. Если идёшь, я тебя возьму, потому что ты на самом деле ня подставной. А если ты подставной, то остальные, кто с тобой, или за автостанцией, или внутри автостанции – только я возьму сеточку, и меня сразу за руку… С поличным. А я думаю: сейчас заведу тебя подальше и там возьму, – значит, ты чистый парень, дурачок, лопух ты. Приехал, милиционеру динамит предлагает – это что, умным надо быть? Сажать уже нельзя такого дурака, раз он совсем без понимания.

– А что ж вы сразу его не повинтили? – Пётр Алексеевич аккуратно объехал выбоину на гребёнке, обнажившую угрожающе торчащие булыжники.

– Зачем мне это? Чтобы меня потом ещё раз подставили? Только уже ня через взрывчатку, а тяперь подсунут наркотики… Ты если задумал, ты меня посадишь, а мне надо было сделать так, чтобы ты меня взял за дурака. Чтоб я вышел дурак – понимаете? По военному делу я танкист, механик-водитель. Я со взрывчатым веществом, если будут проверять, – никакого отношения. Мы ня изучали это, механику ня надо. Там кумулятивные снаряды… Вот я для чего так сделал. Я ж знал: оружейка у нас вся проверена – нету у нас в оружейке ничего такого. Это значит, они попросили через Псков, минуя начальника милиции – наша уголовка с их уголовкой: давайте, мол, посадим этого, помогите нам. Я и сработал ня на своих из уголовки – те меня знают, – а на псковских, чтобы они сказали: а кого ты нам тут подсунул? Дебила, который ня мог отличить взрывчатку от мыла, а ты нам полгода твердил, что тябе его посадить надо. Те же тоже, со Пскова, ня имеют права без начальника милиции, без прокуратуры, самовольно… ня то что сажать – проверять даже. Какое ты имеешь право проверять? Они хотели, видно, под это у меня обыск сделать, ещё что-то найти. А у меня чего только дома нет: и сети, и капканы, и кабанина, и лиса, и барсук, и шкуры бобровые, и струя… Только динамита ня хватает. – Пал Палыч замолчал, сообразив, что отвлёкся. – Я, значит, пошёл. Чарез пятьдесят метров оборачиваюсь, а он сидит и смотрит на меня. Уже на скамейке – сел. И сразу в голове работает: нельзя больше оборачиваться, потому что если заподозрят, что я дурку включил, то пойдут на второй шаг… И я ушёл. – Пал Палыч торжественно посмотрел на Петра Алексеевича. – Вот так решил – поглупей да пониже… Чего ты суёшь мне, милиционеру, а не пошёл продавать на рынок? На рынке-то народ ходит. А они как выбрали? Автостанция работает до шести, а я с семи только заступил на работу. И вот в это время – семь часов – они поймали меня. Никого нет на автостанции, но у них есть возможность зайти – договориться с начальником… Понимаете как? А чего ты приехал с другого района продавать? Притом что автобусы больше ня пойдут? Я ж это на ус мотал. – Похоже, история подходила к концу – Пал Палыч уже сметал со скатерти крупинки. – А потом я ещё что сделал – ходил по злачным местам. Нам был приказ – проверять. Злачные места – это кочегарки, где все бомжи и такое прочее – заходят в кочегарки и греются, ну и с кочегарами… Там и выпивка, и всё. Я прошёл – его, с авоськой этого, нигде нет. – Воспоминание, словно обрубленное по краю, исчерпало себя. – Вот как я Жданка выручал, а себя подставил.

– Да, – спохватился Пётр Алексеевич, – так что там Жданок? Четвертовали его в конце концов за двадцать семь рублей?

– А я скажу. Нарезайлов, следователь, так говорит: «Я сам приду в общество». Сходил. Потом мне: «Соберите первичные коллективы, с колхозов охотников, и напишите бумагу – ходатайство, что бярёте на поруки». Взяли на поруки и дело закрыли. И суда не было. А про первичные – это я и подсказал Жданку.

– Смотрю, вы все ходы знаете. Что под землёй, что под ковром. – За разговором Пётр Алексеевич не заметил, как дорогу с двух сторон обступил Жарской лес – до большака уже оставалось недолго.

– В батьку, – качнул выдающимся носом Пал Палыч. – «Семь раз горел – ня разу ня строился. Прошу любить и жаловать!» Батька мой так говорил. А значит, и мне завещал это. Соображаете? Кровь-то одна. Я был честным, но всегда умел вот это вот – словчить. Спасибо батьке.

– Вы говорили, что ждали от дружка предательства, – напомнил Пётр Алексеевич. – Дождались?

– Дождался. Но то отдельная история.

Странное дело – Пал Палыч замолчал. Мастер спонтанной речи, он победил в себе слова.

* * *

На этот раз беда, обдав косачика ледяным дыханием, прошла мимо – спустя время раны на нём зажили, хромота ушла, мелкая дробь заросла в теле. Вскоре он уже не отставал от остального выводка и наравне со всеми перелетал с ночёвки на ягодные места утренней кормёжки, оттуда на днёвку, а потом на кормёжку вечернюю.

Когда наступила осень, три брата полностью оделись в чёрное перо, на хвостах у них завились лиры, и косачи, твёрдо устремившись во взрослую жизнь, оставили мать и сестёр.

Между тем зарядили дожди, лес из зелёного стал многоцветным, пожухла трава, жёлтый, красный, бурый лист кружил в воздухе и покрывал землю пёстрым опадом, косматый лесовик уже не хлопал в ладоши, когда затягивал свою монотонную песню. Всё чаще теперь тетерева садились на берёзы, не находя корма в ягодниках, а когда залёг медведь и выпал снег – совсем ничего не оставалось, как довольствоваться берёзовыми серёжками и почками, на худой конец – сосновой хвоей.

Перелетая по оголившемуся, притихшему и опустевшему лесу с места на место, обособившиеся от выводка петухи однажды встретили матёрого косача – восхищённые его бывалым видом и уверенной повадкой, выбрали поляша