Так начиналось шолоховское вхождение в мир.

* * *

19 июля 1930 года в гости к Шолохову приехали долгожданные гости – Евгения Левицкая и её сын Игорь. Днём позже, следом – ближайший товарищ Вася Кудашёв.

Левицкая оставит важные заметки о той поездке. Только женщина оказалась способна так цепко выхватить многие детали.

«Бросили в РИКе вещи и спрашиваем председателя, как найти Шолохова. “А он уже несколько раз приходил, справлялся, не приходила ли машина”… Пошли – и столкнулись с М. А. По первому взгляду трудно узнать обычного, московского Шолохова. Этот – почти бритая голова, майка, чирики на босую ногу. Загорелый, крепкий, ну и, конечно, неизменная трубка в зубах. Передавая наши дорожные впечатления, дошли до “отметного” дома. Только и отметина, что высокая антенна да новенький забор у палисадника. Через полчаса сидели мы за столом и насыщались чудесно зажаренными куропатками, пили чай…»

Питались Шолоховы с малоросским размахом.

«Кормили нас, – признаётся Левицкая, – и стерлядью, и молодым барашком, дикими утками, куропатками, цыплятами. Подкладывали, не спрашивая согласия, а после обеда обязательно пили холодное молоко…» – стол минимум наполовину состоял из охотничьих трофеев хозяина.

Левицкая настаивала: «Его знаменитый “собственный” дом, о котором литературная братия распускала всё время сплетни (“Шолохов построил себе дом…”), мало чем отличается от обычных домов Вёшенской станицы.

Три комнаты, по московскому масштабу очень низких, передняя с лежанкой, застеклённая галерейка – вот и всё великолепие шолоховских хором. Кухня и все хозяйственные кладовушки помещались “в низах” – помещение под домом, очень чистенькое, с русской печью и прочим, как полагается в деревне. Здесь заправляет всем “бабушка Даниловна” – мать М. А.».

«Никогда не сказала бы, что это кабинет молодого писателя! Маленькая комнатка; кровать, над которой на ковре развешано огромное количество самого разнообразного оружия; несколько ружей, казачья шашка в серебряных ножнах, нагайка с рукояткой из козьей ножки, ножи, револьверы».

(В другой раз, новые уже гости пересчитали оружие: четыре ружья, два револьвера и кавказская сабля в серебряных ножнах.)

«В углу этажерка с пластинками для патефона, письменный стол, шкаф с книгами в хороших переплётах. Книги почти все дореволюционного издания, классики, критики: Толстой, Тургенев, Герцен, Белинский, Бунин, Андреев, Блок».

«На письменном столе нет привычных нашему глазу вещей: письменного прибора и прочего, стоит чернильница и лежит ручка, да останавливает внимание только жёлтый портфель, туго набитый, очевидно бумагами. Это единственный предмет, который хотя бы косвенно намекает на “профессию” хозяина комнаты».

«В маленькой столовой – большой четырёхламповый радиоприёмник и патефон».

«Двор – обычный деревенский двор; есть амбар, где летом живёт бабушка («прохладнее») и в жару обедает там же; сарай с сеном, другой, где живёт корова и серая лошадь (опять же знаменитый “серый жеребец”, оказавшийся довольно старой военной лошадью, слепой на один глаз), курятник… Вот и всё “поместье” Шолохова, о котором было так много разговоров в рапповских кругах. Да, ещё не менее знаменитый “баркас” – небольшая рыбацкая лодчонка, изрядно протекающая…»

Из предполагаемых излишеств Левицкой были замечены только домработница Санька – «загорелая толстая казачка с большими серебряными серьгами», помощник по хозяйству Николай и картины на стенах. «Плохие» – призналась Левицкая.

Наверняка то были подарки московских приятелей. Не прятать же.

Анастасия Даниловна, вспоминала Левицкая, вставала рано – около пяти утра; впрочем, это обычный график крестьянских домов, имеющих хозяйство. Помимо коровы, лошади и кур Шолоховы держали ещё поросят и четыре охотничьих собаки. Сам хозяин поднимался попозже и тут же включал радио. «Он живёт какой-то своей особой жизнью, иногда обращая внимание на мелочи, окружающие его (выбросил все цветы из комнат – “без них лучше”), иногда не замечая или делая вид, что не замечает обстановки и людей, окружающих его», – пишет Левицкая.

Этот оборот – «делая вид» – очень точен: Шолохов, конечно же, всё замечал, но как всякий казак – или, если угодно, как всякий мужской представитель местного населения – не считал нужным, тем более в присутствии столичных женщин, размениваться на детали.

В этом, быть может, таился своеобразный шолоховский форс.

«Охота, которой он увлекается, рыбная ловля и прочее нужны ему не сами по себе, а для каких-то своих особых целей; ему нужна поездка в степь, ночёвка на берегу Дона, возня с сетями для того, чтобы получить эмоциональную зарядку, что-то ещё ярче пережить, заставить других говорить, раскрывать своё сокровенное…»

Едва ли не самой поразительной для Левицкой шолоховской чертой стало его весьма своеобразное, в меру язвительное остроумие.

«Сколько шуток добродушных, – пишет она, – но иногда очень острых, попадало бедному “Ваське” Кудашёву. Его аппетит, сожжённая спина и плечи (не умеренно накинулся на солнце), бормотание во сне – всё подвергалось обстрелу. И словечки М. А. были иногда так неожиданно метки, что и мы все, и сам “Васька” хохотали от души. Игоря он преследовал за отросшие усы и бороду. И чего только не выдумывал он, сидя за обедом, по поводу усов».

«…не было ни одного человека, в котором М. А. не подметил бы слабых сторон и не начал бы подшучивать. Даже меня он не оставлял в покое, хотя и осторожнее, чем других, но всё же нет-нет, да и метнёт стрелу».

Доставалось и тестю Громославскому, который был тут же и участвовал в застольях, и всем прочим Громославским, и заехавшим на совместную охоту товарищам, и соседям.

Перед нами – создатель Прохора Зыкова в «Тихом Доне», Щукаря в «Поднятой целине», трагикомических сцен романа «Они сражались за Родину».

Склонность к розыгрышам и шуткам на грани дозволенного, раздаче забавных прозвищ соседям, животным и даже домашней птице, – вообще иронический, смеховой взгляд на мир – в целом свойствен жителям Верхнего Дона вообще. Весьма своеобразное остроумие разительно отличает верхнедонцев не только от рязанцев или волжан, но даже от казаков Нижнего Дона – в этом смысле куда более серьёзных и суровых.

Шолоховская проза – не только дело рук конкретного человека, но и порождение определённой географической местности, запечатлённой событийно, исторически и с учётом местного эмоционального колорита. Книги Шолохова не смог бы сымитировать даже живший в недалёком соседстве литератор.

Но что ещё мы видим за шолоховским остроумием, за всем его, так тонко подмеченным Левицкой поведением?

Ему 25 лет, и он привык быть доминантой везде и всюду – не только в доме, а вообще в любом сообществе, – среди людей, которые, как правило, его старше.

Шолохов был самым известным, самым влиятельным, и, наверняка, самым обеспеченным человеком на Верхнем Дону, хоть и не стремился выделяться. Меж домочадцев и станичников, меж заходивших и заезжавших к нему – а это были окрестные председатели колхозов и совхозов,