глаза, но благодаря настоящему таланту, изобразительной силе и вкусу Шолохова они вышли настолько убедительными, что сов. критике остаётся только жаловаться, только скорбеть об этом факте…»

Именно эта публикация попала в руки к Александру Курсу, дав возможность организовать атаку на Шолохова.

Закрытие журнала «Настоящее», казалось бы, оградило Шолохова от критических наскоков, но не тут-то было.

* * *

1930-й начался с того, что вновь поползла история о плагиате.

В том году московское издательство «Федерация» опубликовало «Реквием: Сборник памяти Леонида Андреева», в котором приводится письмо писателя Андреева живописцу и критику Сергею Голоушеву (1855–1920) от 3 сентября 1917 года. В письме сказано: «…забраковал и твой Тихий Дон; твои путевые и бытовые наброски не отвечают ни любопытству читателей, ни серьёзным запросам о политических запросах донцов. Вообще бытовые очерки в этом смысле вещь непригодная: они пухлявы вследствие бесконечных диалогов и мало убедительны по той же причине… Ведь это же сырьё, все эти разговоры, сырьё, которое надо ещё обработать. <…> Отдай Т. Д. кому хочешь…»

На самом деле очерки Голоушева назывались «С тихого Дона». Никто, конечно, этих очерков не видел, но обрывка письма вполне было достаточно, чтоб снова накрутить целую историю: вот откуда Шолохов взял свой «Тихий Дон».

Можно было бы отмахнуться от этой чепухи – но она закрепилась и лишь разбухала день ото дня.

«Ты слыхал? Нашли автора-то! Голоушев написал книгу-то!»

За распространением слухов могли стоять и обиженные литераторы распущенного объединения «Кузница» во главе с Березовским, и группа Курса. Недоброжелателей у Шолохова становилось всё больше – хотя этим людям он точно ничего дурного не сделал.

* * *

Для того чтоб тебя ненавидели, достаточно быть любимым читателями.

«Зарубежные же русские запоем читают советские романы, увлекаясь картонными тихими донцами на картонных же хвостах-подставках», – впроброс напишет про «Тихий Дон» в послесловии к русскому переводу «Лолиты» Набоков много лет спустя – в 1965 году.

Наверняка Набоков узнал о Шолохове за 35 лет до этого. Но если в 1930-м он еще мог отмахнуться: подурачатся с этим казачком и забудут – то, в послевоенное время его спесь всё-таки дала о себе знать. Так и не прекратившаяся, но лишь всё сильнее нараставшая любовь эмигрантской читающей публики к Шолохову оскорбляла его эстетические чувства.

В чём разница меж ним и Шолоховым, помимо происхождения?

Набоков виден за каждой своей фразой, его парадоксальный ум определяет всякий сюжетный поворот, его тень различима за всеми персонажами. Что до Шолохова – определить его дар мог бы и сам Набоков, замечательно точно сказавший о книге «Война и мир»: «Сам Толстой в этой книге невидим. Подобно Богу, он везде и нигде».

Так и Шолохов.

Но разве в силах человек признать такое – в современнике? К тому же – в советском современнике?

Тем не менее, если присмотреться, у Набокова и Шолохова могут обнаружиться неожиданные пересечения. Шолохов словно бы миновал, не рассмотрел вовремя модернистские школы начала века – символизм, акмеизм, футуризм. Явившись в Москву после своих продкомиссарских неудач, Шолохов ничего не знает про имажинистов и нигде о них не упоминает. Между тем в начале – середине 1920-х имажинизм Есенина и его товарищей был ведущим литературным течением: пролетарские поэты безбожно подражали и завидовали им.

Но ведь перед нами и набоковский случай. Обращённость Набокова через головы модернистов к поэзии Фета, к русской классической школе общеизвестна. Это не столько даже поза – часто создаётся ощущение, что Набоков действительно в юности не знал ни Бальмонта, ни Мандельштама, ни Гумилёва; по крайней мере не остановился на них взглядом. Юношеские стихи Набокова – пребывающего будто бы вне всего контекста последних на то время десятилетий русской поэзии, – от Анненского до футуристов, – никак не предполагали того невероятного прозаического мастерства, что скоро будет явлено им.

Первый подступ Набокова к прозе – одноактные драмы «Смерть», «Полюс», «Дедушка» – датируются 1923 годом. Шолоховский случай: он тоже, как мы помним, начинал с пьесок, что сочинял в Каргинском для местного театра. Первый роман Набокова «Машенька» (1926) сразу же позволил современникам назвать его «вторым Тургеневым». Текст этот явил безусловный и как бы вдруг, внезапно образовавшийся талант. После «Машеньки» Набоков в несколько шагов, за короткий срок, восходит на предельную писательскую высоту, написав осмысленно игровой, парадоксальный роман «Король, дама, валет» (1928) и два «русских» (то есть апеллирующих во многом к его личному опыту) романа – «Защита Лужина» (1930) и «Подвиг» (1932). Чуть позже (в 1938-м) написанный «Дар» как бы завершает условно «русскую» «автобиографическую» тетралогию Набокова.

Характерно, что написание четырёх томов «Тихого Дона» происходит примерно в те же сроки. Набоковская «русская» романная тетралогия – с 1926-го по 1938-й, шолоховский роман – с 1925-го по 1940-й. Автобиографичность «Тихого Дона», как мы помним, буквально растворена в пространстве шолоховского текста. Так же и в набоковских романах.

Чтоб разглядеть эту автобиографичность, необходимо особое зрение и точное знание реалий. Не об этом ли говорит набоковский персонаж Фёдор Годунов-Чердынцев в «Даре», собираясь писать автобиографический роман: «Я это всё так перетасую, перекручу, смешаю, разжую, отрыгну… таких своих специй добавлю, так пропитаю собой, что от автобиографии останется лишь пыль, – но такая пыль, конечно, из которой делается самое оранжевое небо». Здесь набоковский герой своеобразно проговаривает тот опыт, что Набоков уже совершил, сочиняя первый свой роман «Машенька».

Так же, как угадываются в «Тихом Доне» шолоховский курень, каргинская мельница, соседи, перекрёстки – так в «Машеньке» Набокова узнаваем зеленовато-серый двухэтажный дом родителей главного героя Ганина (на самом деле самого писателя), парковые аллеи набоковской Выры. Усадьба над рекой Оредеж (усадьба дяди Набокова – Рукавишникова), где встречаются Ганин и Машенька, своеобразно рифмуется с усадьбой в Ясеновке, где встретились родители Шолохова и где живут Григорий и Аксинья.

Равно как Шолохов использовал фамилии своих родственников, раздавая их персонажам «Тихого Дона» (самый яркий пример – Мохов), так и у Набокова в разных романах появляются персонажи с фамилиями его родственников: Шишков, Веретенников, фон Граун, Пороховщиков. Позже, когда Набоков напишет автобиографическую книгу «Другие берега» (1954), где одну за другой воспроизведёт детали, уже описанные в «Машеньке» (от старинного умывальника в комнате до шлюзов водяной мельницы), – он вдруг в один миг, остановившись, озадаченно поймёт одну вещь: несмотря на то что в «Машеньке» много как бы выдуманного или додуманного, этот роман передал реальность гораздо ярче и точнее, чем собственные его мемуары, где он якобы следовал правде факта.

Именно в этом смысле «Тихий Дон» – самая автобиографическая книга Шолохова. Никакие его последующие устные рассказы о жизни или упоминания о прошлом в очерках с этой растворённой в романе автобиографичностью даже не сравнятся.

Наконец, ещё одно. Ганин Набокова, казалось бы, носит максимально далёкую по звучанию от авторской фамилию – но если