Рыдания переходят в жалобные стоны. Бургграф валяется в пыли и лепечет, как впавший в детство дряхлый старец.

Ледяной взор Ангела обращается на меня. Хочу говорить, но язык прилип, как приклеенный, к нёбу. Я не в состоянии противостоять этому нечеловеческому взгляду. Собираю все мои силы... Ну— раз, два, три... все напрасно! Неподвижный взгляд парализует меня... парализует... окончательно...

Голос Ангела доносится эхом из каких-то запредельных высот:

— Джон Ди, близость твоя неугодна мне! Непослушание твое неумно, строптивость твоя нечестива! Как может удаться шедевр творения, как может осуществиться благое предначертание, когда ученик неверие носит в сердце своем? Ключ и Камень послушному! Ожидание и изгнание ослушнику! Жди меня в Мортлейке, Джон Ди!..

Звезды? Зодиакальный круг? Что мне до этого небесного колеса? Понимаю, понимаю: годы, месяцы, дни — время!..

Время, которое скользит мимо, мимо, мимо... Даже оно обходит стороной пепелище...

Почерневшие от копоти руины. Голые стены, гнилые лохмотья обивки плещутся по ветру. Спотыкаюсь о то, что было когда-то порогом, но откуда и куда вела эта дверь, хозяин замка, прежде такой веселый и беззаботный, сказать уже не сможет. Иду дальше... Хотя «иду» не то слово — ковыляю, еле-еле переставляя ноги, усталый, разбитый, бессильный...

Обгоревшая деревянная лестница. Кряхтя, взбираюсь наверх. Повсюду плесень запустения, торчат какие-то обломки, сучья, ржавые гвозди цепляются за мой и без того уж сверх всякой меры изорванный камзол. А вот моя бывшая лаборатория... Здесь я когда-то делал золото! Стертые ногами кирпичи составлены торцами и продолжают служить мне полом. В углу — очаг, на нем миска с жидким молоком, раньше из нее пила моя собака, и черствая корка хлеба. Вместо крыши — покатый настил из досок, холодный осенний ветер свищет в щелях. Вот все, что осталось от Мортлейка, который пять лет назад, в ночь моего отъезда к императору Рудольфу, сожгла взбунтовавшаяся чернь.

Лаборатория — единственное, что более или менее уцелело на этом мрачном пожарище, остальное — сплошные развалины. Худо-бедно я собственноручно приспособил ее под жилье, где и обитаю в обществе сов и летучих мышей.

Сам я выгляжу соответственно: спутанные седые космы, дремучая серебряная борода, белые кустики, как мох, торчат из ноздрей и ушей. Развалины... Две развалины: одна замка, другая человека... И ничего — никакой короны: ни Гренланда, ни Ангелланда, ни королевы рядом на троне, ни лучезарного карбункула над головой! Последняя радость, которая осталась мне в жизни, — это сознание того, что сын мой Артур будет расти в безопасности в горной Шотландии, у родственников моей несчастной Яны... Выполнил я приказ Ангела Западного окна, не ослушался гласа его — ни призвавшего меня, ни отвергшего...

Мне все время холодно, никак не могу согреться. Старый добрый Прайс закутал меня в принесенный с собой плед. Но я все равно замерзаю. Это холод внутренний, от него не спасет никакой плед, это — старость. Там, в глубине моего дряхлого тела, засела какая-то боль и гложет, гложет меня изнутри, упорно стараясь перекрыть жизненные каналы...

Прайс склоняется надо мной и, приложив ухо к моей спине, благодушно бубнит:

— Здоров. Дыхание чистое. Соки смешаны хорошо... Сердце железное...

Меня сотрясает нервный смех:

— Ну, если железное!..

Моей королевы уже нет. Елизавета умерла несколько лет назад! Прелестная, отважная, язвительная, чарующая, величественная, вспыльчивая, милосердная и ревнивая — она мертва... мертва... давно мертва.

Ничего она мне не оставила на прощанье, ни единой весточки, где ее искать! Сижу у очага под дощатым навесом, с которого время от времени шумно съезжает снег, и вспоминаю, вспоминаю...

На крутой лестнице слышны шаги... Это Прайс, старый Прайс, мой доктор и последний друг. Мы говорим с ним о королеве Елизавете. Всегда только о ней...

Вот какую странную историю рассказал мне после долгих колебаний Прайс.

Королева была уже при смерти. Он неотлучно находился у ложа умирающей, такова была высочайшая воля, вызвавшая у придворных известное недоумение, — обычный провинциальный врач из Виндзора, который, правда, в былые времена пользовал ее и давал немало дельных советов, и все же... Как-то ночью он остался один дежурить у ее изголовья, в лихорадке она непрерывно бредила, говорила, что уезжает в другую страну. Куда-то по ту сторону моря... Там, в горном замке, будет ждать жениха всю свою жизнь. Там, в тишине благоухающего розами парка, нарушаемой лишь плеском источников, никакое ожидание не покажется ей слишком долгим. И ни возраст, ни смерть не коснутся ее. Ведь вода в источниках живая! Один глоток — и она останется вечно юной, юной-юной, такой, какой была во времена короля Эдуарда. Там, в садах блаженства, будет она королевой, пока садовник не подаст жениху знак, чтобы он забрал ее из заколдованного замка смиренно ждущей любви...

Снова развалины. Снова один. Прайса со мной нет; не знаю, дни или недели прошли с тех пор, как он ушел.

Сижу у очага и ворошу потухающие угли. Косые солнечные лучи падают сквозь щели моего навеса. Выходит, снег уже сошел? Впрочем, какая разница...

Внезапно мысли мои обращаются к Келли. Он таки плохо кончил. Это единственное, что я о нем знаю. Да и то, может, слухи. Впрочем, какая разница...

Скрип гнилой лестницы? Медленно оборачиваюсь: из глубины, с трудом одолевая ступень за ступенью, кто-то ковыляет!.. Господи, но почему меня вдруг обожгло: Прага, дом доктора Гаека, подземная крипта?.. Ну конечно, ведь это я сам карабкался точно так же по железной лестнице, нащупывая неверной рукой ступени, после того как Яна... А наверху, у выхода из бездны, меня ожидал Келли...

А вот и он, легок на помине: голова Келли появляется в лестничном проеме, потом возникает грудь, живот, ноги... Стоит, прислонившись к дверному косяку, покачиваясь от слабости... Нет, не стоит: присмотревшись, замечаю, что он парит — низко, над самым полом... Зазор в ширину ладони... Да он и не смог бы стоять, ноги его изуродованы, многократно переломаны и в бедрах, и в икрах. Белые, острые, забрызганные кровью обломки костей, подобно большим жутким занозам, там и тут торчат из прорех измаранных глиной панталон брабантского сукна.

Та же роскошь в одежде! Лицо человека с отрезанными ушами уже тронуто тлением, изящный камзол свисает клочьями. Потухшие глаза бессмысленно таращатся на меня. Беззвучно шевелятся синие губы. Это труп. Мое сердце даже не дрогнуло, бьется спокойно и мерно. «Железное»! Невозмутимо смотрю на Келли...

И вдруг: какие-то размытые образы, силуэты, краски... настоящий вихрь... Зеленый туман, который сгущается в леса. Леса Богемии. Над кронами деревьев —