Я вскочил. В сознании проносятся обрывки полузабытых магических формул, которым меня научил Бартлет Грин в ночь перед своим восхождением на костер; к ним прибегают лишь в случае крайней, смертельной опасности, когда все другие средства уже исчерпаны и только вмешательство инфернальных сил еще способно что-то изменить. Однако заклинания эти обоюдоостры — могут дать и обратный эффект, и тогда смерть — о, если б только тела! — неминуема!

Жертвовал ли я чем-нибудь в жизни? Более чем достаточно! И с моих губ сами собой стали срываться страшные слова — всесокрушающие, как удары молота. Смысл этих формул не доходит до моего сознания, но с «той» стороны невидимые уши

жадно внимают каждому слогу, и я очень хорошо чувствую, что «антиподы» подчиняются мертвым словам, ибо только мертвым покоряют мертвое!

Но вот прямо из грубой кладки очага на меня таращится землистого цвета рожа, а там и все тело выпрастывается наружу... «Сэр» Эдвард Келли собственной персоной.

Ну что ж, отлично, ты-то мне, приятель, и нужен! Мне очень жаль, но я просто вынужден прибегнуть к твоим услугам, братец! Теперь тебе придется ради меня ненадолго потревожить чуткий и беспокойный сон потусторонней популяции...

Сколько продолжались мои то гневные, то идиотски шутливые уговоры мертвого шарлатана, не знаю — время словно остановилось...

Наконец я приказал Келли именем связавшей нас крови. И тогда впервые ревенант дрогнул: казалось, ледяной, долго таившийся ужас овладел им... Во имя этих чудовищных кровных уз и повелел я ему, чтобы Зеленый Ангел был немедленно предо мной.

Напрасны робкие попытки Келли увернуться от грозного заклинания, напрасны немые ссылки на неблагоприятные констелляции: сейчас невозможно, но в самое ближайшее время... Мерно, с оттяжкой обрушиваю я на него формулы Бартлета Грина — с тем расчетливым неистовством палача, который, добиваясь признания от жертвы, постепенно впадает в кровавое исступление, и невидимая удавка все туже затягивается на шее ревенанта. По мере того как замирает призрачное дыхание, тускнеет искаженное чудовищными муками лицо, потом плечи, грудь, а вместо них все отчетливей неотвратимо проступает монолит Зеленого.

Такое впечатление, словно Ангел заживо заглатывает беззащитного Келли — наружу торчат только искалеченные ноги...

Еще мгновение — и мы, Иль и я, остаемся один на один в грозовой полутьме.

Вновь ощущаю на себе парализующий взгляд. Вновь готовлюсь к обороне, заставляя сердце сокращаться чаще, чтобы жаром своей крови победить тот холод, который проникает в меня извне, и вдруг с изумлением чувствую, что эта излучаемая Ангелом потусторонняя стужа уже не властна надо мной, никакого воздействия на кожные покровы моего старческого тела она не оказывает. Только теперь понимаю я, как холоден сделался сам.

Слышу хорошо знакомый, бесчувственный и веселый, детский голосок:

   — Что ты хочешь?

   — Чтобы ты сдержал слово!

   — Думаешь, меня может заботить какое-то слово?

— Если здесь, на земле, закон, данный Богом: верность за верность, слово за слово, — еще имеет силу, то он должен быть действителен и по ту сторону, иначе небо опрокинется и смешается с адом в первозданный хаос!

— Так ты ловишь меня на слове?

— Да, я ловлю тебя на слове!

Снаружи с прежней силой продолжает бушевать гроза, но оглушительные раскаты грома, трескучие молнии доносятся до меня лишь как приглушенный фон, который рассекают опасно острые, безукоризненно логичные и ясные аргументы Ангела:

   — Я всегда благоволил к тебе, сын мой.

   — Тогда дай мне ключ и Камень!

   — Зачем тебе ключ от несуществующей двери? Книга святого Дунстана потеряна.

   — Ну да, Келли, твое тупое орудие, сначала пытался взломать ее, а потом, естественно, потерял! В таком случае выбора нет и тебе известно, что мне нужно!

   — Знаю, сын мой, знаю. Но как можно вновь обрести то, что утратил навсегда?

   — Железной хваткой того, кто знает!

   — Это не в моей власти. Мы тоже подчиняемся предвечным письменам Судьбы.

   — И что же значится в этих предвечных письменах?

   — Сие мне не ведомо. Послания Судьбы запечатаны.

   — Ну так распечатай их!

   — Охотно, сын мой! Где твой кинжал?

Громы и молнии! Как же я раньше-то не понимал!.. В отчаянии рухнул я на колени перед очагом, словно это был алтарь высочайшей святыни. Но тщетно! Я умолял каменный монолит. Он лишь усмехался. Потом благосклонная улыбка оживила бледно-зеленый нефритовый лик:

   — Где наконечник копья Хоэла Дата?

   — Потерян...

   — И ты дерзаешь ловить меня на слове?

Вновь вспыхивает во мне пламя бессмысленного гнева; скрежеща зубами, я кричу:

   — Да, я ловлю тебя на слове!

   — Но какой властью? По какому праву?

   — По праву жертвы! Властью жертвователя!

   — И чего ты от меня хочешь?

   — Исполнения обета десятилетней давности!

   — Ты требуешь Камень?

   — Я требую... Камень!

   — Будь по-твоему! Через три дня ты его получишь. А пока собирайся в дорогу. Тебе предстоит новое путешествие. Ибо время испытания твоего истекло. Ты призван, Джон Ди!..

Снова один. Снова во мраке. В бледном огне грозовых всполохов очаг, разинув свой черный и пустой зев, закатывается в злорадном хохоте.

Брезжит рассвет. С несказанным трудом несу я разбитое свое тело через закопченные развалины в тот закуток, где собрано все, что еще осталось от имущества Ди. Спина, все мои члены молят о покое, стоит хоть немного согнуться, и боль раскаленным ножом впивается в поясницу. Но я увязываю в узел мои лохмотья к предстоящему путешествию...

Внезапно появляется Прайс. Не говоря ни слова, следит он за моей возней. Потом кряхтит:

   — Куда?

   — Не знаю. Возможно, в Прагу.

   — Он был здесь? У тебя? Это Он приказал?

— Да, Он был здесь. И... приказал! Чувствую, что теряю сознание...

Конское ржанье. Грохот колес.

Странный фурман появляется на пороге и вопросительно смотрит на меня. Но это не сосед, который за добрую треть всех моих сбережений подрядился довезти меня до Грейвзенда! Этого человека я не знаю.

Все равно! Пытаюсь подняться... Ничего не получается. Как-то я буду добираться до Праги пешком там, на материке! Делаю знак человеку, пытаюсь быть понятым:

— Завтра... лучше завтра, мой друг...

Какое уж тут путешествие: я еле-еле поднимаюсь со своего соломенного ложа... Боже, эти боли в пояснице!.. Они слишком... слишком сильны.

Хорошо, что Прайс рядом. Он склоняется надо мной и шепчет:

— Крепись, Джонни, все пройдет. Ничего не поделаешь, старина, бренная плоть! Больной желчный пузырь, больные почки! Это все проклятый камень! Камень, мой друг, который сидит в твоих почках. Он-то и причиняет тебе такую боль!

   — Камень?! — с мучительным стоном вырывается у меня, я бессильно откидываюсь на солому.

   — Да, Джонни, камень! Если бы ты знал, как иные мучаются от