морозы, как только заканчивалось топливо, двигатель замерзал, а трубы и бойлер взрывались. Насосы водокачек из-за морозов вышли из строя, и, если не попадался незамерзший колодец, пассажиры выстраивались цепью и наполняли бойлер снегом — изнурительный и длительный процесс. Печки в теплушках и обветшалых пассажирских вагонах поглощали огромное количество дров, а если топить было нечем, пассажирам грозила смерть от переохлаждения. Еды было мало, а уборных не было вообще.

Рядом и пониже железнодорожной магистрали вился тракт — старая Сибирская дорога, а ныне широкая лента утрамбованного снега от 60 сантиметров до полутора метров глубиной. По ней на санях, верхом или пешком на восток вяло тянулся людской поток. Неукомплектованные полки, эскадроны, насчитывавшие десятка два кавалеристов, артиллеристы с демонтированными пушками на санях, отряды солдат без офицеров, отряды офицеров без солдат — жалкие остатки армии. Вперемешку с солдатами, борясь с ними за крышу над головой, фураж, еду и топливо, тащились беспорядочные группы гражданских лиц — те, кому не посчастливилось достать место в поезде или чей поезд уже застрял на путях: крестьяне с изможденным скотом, дети из сиротских приютов, сумасшедшие, дезертиры.

Бредущие по тракту смотрели вверх на проходящие поезда, как жертвы кораблекрушения на плотике смотрят на проходящий мимо лайнер, зная, что он не остановится подобрать их. Пассажиры поездов смотрели вниз на тракт с разными чувствами в зависимости от того, двигался их поезд или стоял на месте. Если состав стоял, вид соотечественников, движущихся, пусть с трудом, но к спасению, наполнял их безотчетной завистью и дурными предчувствиями. Вспоминая увиденные обломки поездов, потерпевших крушение, думая о нападениях партизан, боясь попасть в окружение при наступлении Красной армии, пассажиры чувствовали себя пойманными в западню, брошенными и проклинали себя за то, что доверились железной дороге. Но если поезд двигался вперед, а в печке трещали дрова, то они смотрели на сгорбленных, облепленных снегом скитальцев внизу без угрызений совести. Жалость атрофируется в ситуации „спасайся кто может“.

На станциях новые толпы потенциальных беженцев тщетно пытались пробиться в поезда, коих из-за поломок становилось все меньше. В кабинетах начальников вокзалов бушевали споры из-за того, кто более других достоин билета. Ремонта или замены неисправных локомотивов добивались взятками и угрозами. Телефонные линии, не справлявшиеся даже с официальными переговорами железнодорожного персонала, были забиты отчаянными личными вызовами. Мрачные пропагандистские плакаты, расписывающие зверства большевиков и предназначенные стимулировать мобилизацию, лишь еще больше подрывали моральный дух злополучных растерянных путешественников. На большинстве вокзалов завели места для отчаянных объявлений; как в море бросали запечатанную бутылку с призывом о помощи, так к стене прикалывали записки в надежде восстановить связи между изгнанниками и миром, с которым они разлучались. „Дорогая Маша, я уехал с эшелоном № 408 11 ноября. Буду ждать тебя и детей в доме Петрова, Большой проспект, дом 12, Иван“. Отсутствие фамилии симптоматично. В атмосфере террора и подозрительности фамилии в объявлениях не указывали.

Печальная участь постигла многие тысячи лошадей, вовлеченных в отступление. В самые сильные морозы их ноздри приходилось размораживать через каждые несколько метров. Фуража не хватало по всему тракту, а крестьянам, жившим поблизости, все труднее было покупать запасы в более отдаленных деревнях, поскольку омские бумажные рубли почти совсем обесценились. Найти кров стало практически невозможно; годились коровники и конюшни, лишь бы не провести ночь на морозе. Почти все беженцы несли или катили огромные тяжести и, измучившись, в конце концов почти всю ношу бросали на дороге.

Города и деревни были полны брошенных лошадей. Британский офицер, попавший в руки большевиков в Красноярске, оставил такое описание их плачевного положения: „Они были кротки, как домашние собачонки, но ни у кого не находилось времени погладить им морды. Они стояли на улицах, размышляя над удивительной переменой в своей жизни. Они устало тащились по глубокому снегу. Конские табуны чернели на дальних холмах“.

Поскольку только что установленная советская власть объявила всех этих лошадей государственной собственностью и установила строгие наказания за их незаконное присвоение, запуганное население шарахалось от дружелюбных животных. В конце концов 5 тысяч лошадей умерли от голода. Их мясо, шкуры и хвосты тайно разбирали. Остатки государственной собственности оставались в снегу и, когда началась оттепель, стали источником инфекций…

Эта главная транспортная артерия, этот символ имперской мощи и имперского предвидения потерял свое предназначение и свое величие. Вызывающая чувство гордости железная дорога стала крестным путем, длинной узкой сценой, на которой разыгрывались бесчисленные трагедии. С черепашьей скоростью сквозь смертельную зиму она несла неизмеримый груз страданий и деградации. В странных и ужасных декорациях, растянувшихся на сотни километров безлюдной территории, не было надежды на спасение. Горе и нищета, трусость и страх, холод, трупы и экскременты — спутники белой эмиграции. Лишь у бесчисленных ворон, облепивших голые деревья вдоль магистрали и распушивших на морозе перья, была причина с удовлетворением следить за ползущими мимо вагонами».

* * *

Часами Александр Васильевич и Анна в костюме сестры милосердия сидели друг против друга возле заиндевелого вагонного окна. Говорили обо всем, кроме будущего. Его не было. Только вспоминали. Слава Богу, у них было общее прошлое, и какое… Ревельский Кадриорг и японские храмы Киото, Харбин и Гельсингфорс, Петроград и Омск…

Теперь все летело в тартары — Россия, Сибирская армия и омское правительство, былой флот и былые победы, белая идея и белый фронт, престолы и алтари… Оставалось лишь покрепче вцепиться в руку Анны, летящей с ним в эту черную бездну. Так вцепляется раненый боец в руку сестры милосердия. Она была рядом с ним — милосердно… О, как он был благодарен ей!

13 декабря жестокая рука судьбы в прямом смысле слова перевела стрелки его поезда. Теперь от станции Мариинска эшелон Верховного правителя покатил навстречу гибели. Именно на этой станции (Мариинск — как тут было не вспомнить имя злосчастного дредноута «Императрица Мария») комендант — поручик Чехословацкого легиона Штейнцель — перевел эшелон Верховного правителя с главного хода на забитую поездами ветку. Его ничуть не устрашило возмущение русского генерал-квартирмейстера, отвечавшего за передвижение литерного эшелона с вагоном адмирала Колчака. Чех невозмутимо сообщил, что таково распоряжение его начальства из Иркутска, и если поезд Колчака все же выедет на главную магистраль, то через пару верст ему преградит путь чешский бронепоезд.

Напрасно генерал-квартирмейстер Занкевич слал в Иркутск гневные депеши в адрес генерала Жанена и главнокомандующего чешскими войсками генерала Сырового. Ответа не было. Ничего не оставалось, как продолжать путь в общей дорожной очереди. Теперь литерный поезд тащился со скоростью конных саней, преодолевая в сутки не более ста верст. Но