Муравьев сразу подтянулся, застегнулся на все пуговицы, надел фуражку. От его резких движений проснулся Вася и, ни о чем не спрашивая, тоже быстро привел себя в порядок.

Всадник подскакал к тарантасу. Лицо его было красное и потное, длинные темные волосы на непокрытой голове разметались мокрыми прядями, распахнутый форменный сюртук горного инженера в пятнах пыли. Увидев генерала, он натянул поводья так, что лошадь привстала на дыбы и попятилась.

– Что случилось? – резко бросил Муравьев. – Я – генерал-губернатор Муравьев. Кто вы и откуда?

– Я – с Калангуйского рудника, ваше превосходительство, горный мастер Петелин. Староверы у нас взбунтовались. И каторжане за ними волнуются. Бергмейстер вооружил, кого мог, а меня за помощью отправил.

– В чем причина бунта?

– Церковь требуют свою, староверскую.

– Ясно. Берите свежую лошадь. – Муравьев махнул арьергарду. Казаки спешились и подвели своих коней. Генерал прямо с тарантаса вскочил в седло, Петелин взобрался на второго коня. Но Вася Муравьев вдруг взволновался:

– Ваше превосходительство, а мы? Вас сопроводить?

– Не надо. Следуйте в Калангуй.

– Дядюшка, возьмите хотя бы оружие!

– Бунты надо подавлять не оружием, а переговорами. – Муравьев ударил коня каблуками. – Петелин, за мной!

Они долго скакали молча бок о бок. Долина осталась позади, сопки становились все выше, тайга подступала к самой дороге, сквозь деревья часто проглядывали скалы и каменистые откосы. Генерал сосредоточенно смотрел вперед, на дорогу, а Петелин не решался чем-либо потревожить его раздумчивое молчание. Только на развилке рискнул сказать:

– Нам направо.

– Стой! – мгновенно среагировал Муравьев. – Указателя нет – как мои люди узнают, куда ехать?

Петелин смутился: он об указателе никогда не думал. Да и никто, пожалуй, не задумывался: кому надо, те направление знают.

Муравьев размышлял несколько секунд, потом сломил ветку ольхи, росшей прямо у дороги, и на образовавшийся после слома тычок повесил свою фуражку козырьком в правую сторону.

– Василий умница, поймет. Далеко нам еще?

– Версты две… с половиной.

– Ладно, трогай! Время не терпит.

Поскакали дальше. Петелин был мрачен: ему решительно не нравилось, что генерал-губернатор ринулся «в бой», не зная обстановки и не пытаясь ее разузнать. Как бы чего худого не вышло из этой затеи.

Однако он ошибался.

– Старообрядцев у вас много? – спросил вдруг Муравьев.

– Что? – очнулся от унылых раздумий Петелин.

– Вы что, спите на ходу? Я спрашиваю: сколько у вас староверов?

– Работающих – человек двести, ну и семьи…

– Все взбунтовались?

– Собрались к управлению вроде бы все. Женщины пришли, старики… даже дети…

– Раньше бунтовали?

– Да нет, что вы! Ворчали, конечно, что запрещают священника своего иметь, ну так это всем раскольникам запрещено. И до этой весны было тихо.

– А что случилось весной?

– Три семьи зачем-то перевели из Шилкинского завода, они всех и взбулгачили. А с ними – один бессемейный, так вот он особенно яростный, на всех кидается. Похоже, главный заводила…

2

В доме Муравьева царило уныние. Второй месяц хозяин был в отъезде, и Екатерина Николаевна ходила как потерянная.

– Вот он скоро вернется, Элиза, – говорила она Христиани, ставшей ее верной наперсницей, – и что я ему скажу, как оправдаюсь?

Речь шла вовсе не о попытке насилия со стороны Анри – о ней Катрин никому не сказала и мужа тоже решила не посвящать; к тому же Анри больше в доме не появлялся, и никто не спрашивал, почему: мало ли какие дела у негоцианта Леграна, мог и уехать куда-нибудь…

Совсем другое терзало сердце Екатерины Николаевны, о чем знали и Элиза Христиани, и горничная Лизавета, и – в первую очередь – домашний врач Муравьевых доктор медицины Юлий Иванович Штубендорф; и это другое было куда тяжелее и печальнее, чем ее разочарование в благородстве Анри. Больше того, Екатерина Николаевна была склонна винить в случившемся именно Анри с его грубым домогательством, и убеждение это делало ее еще несчастнее.

А случилось то, что, вообще-то, довольно часто случается с женщинами и что было, как она знала, не раз (правда, не при таких обстоятельствах) и у Волконской, и у Трубецкой, – Екатерина Николаевна скинула едва зародившийся плод.

Тогда, после ухода, скорее даже бегства, Анри, она вызвонила горничную, та срочно послала за доктором, а тут и Элиза вернулась, и ее энергичная помощь была огромным облегчением в том жутком состоянии, в коем очутилась Катрин. Изматывающая тошнота и рвота, боли, скручивающие внутренности, и снова рвота – можно было проклясть все на свете, но Катрин молчала. Доктор и Элиза поражались ее терпению; они не знали, что она посчитала это справедливой Божьей карой за свое поведение с Анри и только радовалась, что ни с кем за пределами дома не успела поделиться известием о беременности.

Конечно, было много крови, но Екатерину Николаевну мучила не кровь – к ней она вообще относилась спокойно – ей становилось жутко каждый раз, когда она представляла себе, какой удар ожидает мужа. Ведь он так радовался будущему ребенку, даже имя подобрал, можно сказать, универсальное – Александр, если будет мальчик, или Александра, если – девочка.

Элиза старательно утешала ее, уповая главным образом на ум и благородство Николая Николаевича, но это помогало мало, а когда подруга добавила еще и про любовь, которую он всячески выказывает жене, та и вовсе залилась слезами, вызвав в Элизе неподдельное удивление.

– Да что ты, Катрин, что ты, милая?! Не терзай себя, все образуется, и дети еще будут у вас, вот увидишь…

Катрин всхлипывала у нее на плече, когда Флегонт доложил, что пришли «барыня Марья Николавна с барычами Михаилом и Аленой».

– Волконские! – обрадовалась Элиза. – Вот и замечательно, займемся музицированием. Вторая соната Бетховена ждет нас. Иди, Катрин, приведи себя в порядок.

Каждый раз, когда Мария Николаевна Волконская – одна или с детьми – приходила к Муравьевым, в доме начинался музыкальный праздник: разучивали новые пиесы для виолончели и фортепьяно, причем Элизе аккомпанировали и Волконская, и Муравьева, пели известные романсы (шестнадцатилетний Мишель очень любил «Я помню чудное мгновенье» Михаила Глинки на стихи Александра Пушкина и однажды исполнил его ломающимся баском, выразительно глядя на Екатерину Николаевну, что ужасно позабавило его младшую сестренку и вызвало смущенный румянец на лице хозяйки), а иногда даже импровизировали. Эти смешные, порой корявые и нелепые импровизации Элиза с самым серьезным видом объявляла «музыкой будущего» и предрекала авторам бессмертие, что, разумеется, только добавляло веселья в их занятия.