– Так она ж волшебница?

– Но все равно баба.

Я вспомнил ее разрумянившееся лицо, белую шею и вздымающуюся в негодовании грудь.

– Бери выше. Ее Величество Женщина!.. Ей бы королевой быть. Чего забралась в эту глушь?

Зигфрид подумал, пожал плечами, снова подумал, процесс сопровождался взмыкиванием и сдвиганием бровей, но нижняя часть лица оставалась неподвижной.

– Значит, – проговорил он туповато, – что-то где-то случилось. Такие женщины, вы правы, сэр, не для наших диких земель.

Застучали копыта остальных коней, я вздохнул и пустил Зайчика вперед. Отсюда даже я помню дорогу к замку Амальфи. Моему замку.

Солнце опустилось за край неба, краснота перешла в багровость, небо полиловело, готовясь стать темно-фиолетовым, когда щедро высыпают первые звезды, на этой неземной лиловости появилась и начала вырастать громада моего замка.

Я смотрю критически, теперь могу сравнивать с разными типами и проектами, но замок хорош, неприступен, грозен и даже величав. Не потому, что мой первый замок, а значит – роднее других, даже замок Одноглазого еще не совсем мой, хотя и мой, но в Амальфи чувствуется некая мрачная изысканность, суровая лаконичность, отсутствие лишних украшений, это как современная гаубица, что не нуждается в украшающих ее ствол единорогах и грифонах.

Ульман, самый зоркий, всмотрелся, прокричал:

– А в Амальфи идет монах!

Я пока видел крохотную человеческую фигуру, но Ульман и Тюрингем уже с жаром обсуждали, почему монах, откуда монах, священники в наших краях и то редкость, а монахи в церквях не живут, им подавай особые приюты, здесь же нигде ничего подобного нет, а это значит, что бредет очень издалека…

Кони и без того шли живо, фигурка начала увеличиваться, наконец монах услышал стук копыт, обернулся и отступил на обочину. Высокий, очень худой, кожа да кости, одет в простой балахон, голова выбрита, как у буддистского монаха, или же просто лыс, даже наверняка лыс, вон солнце отсвечивает от плеши.

Я замер, чувствуя, как внезапно преобразился мир, стал ярче, чище, умытее, светлее. Горизонт стремительно убежал в стороны, опустился, я ощутил себя на вершине мира, а со всех сторон вижу только блеск и величие. Под ногами все та же трава, но и не та: зеленее, ярче, хотя земля сухая и звонкая, как черепица, которой у моего дедушки покрыта крыша его загородного домика.

Из блеска и яркого света материализовался сверкающий ангел, с длинными золотыми волосами до плеч, словно и не еврей вовсе, из глазниц ослепительный свет, но мои глаза не щурятся, вижу все ярко и отчетливо, а в теле счастливая дрожь, как будто я – щенок, увидевший долгожданного хозяина.

Я всмотрелся в лицо, вздрогнул, с трудом взял себя в руки, но дрожь оставалась, только ушла глубже. Вместо глаз монаха – плещущее море белого плазменного света, а когда в улыбке приоткрыл рот, я не увидел зубов, а все тот же чистый плазменный свет, как будто монах весь из света, на который натянута смертная оболочка.

Плащ без украшений, вышивки, простой серый плащ, только на груди многолучевая звезда, скромная, но выполненная изящно, чересчур изящно для этого мира.

Взамен волны восторга, ишь, чуть не поддался двадцать пятому кадру, нахлынула волна стыда. Я выпрямился, взглянул сверху вниз, хозяин здесь я, а также судья и законодатель.

– Не спрашиваю благословения, – произнес я холодно, – так как не знаю Устава твоей Церкви. Идешь с юга?

Он кивнул, все так же глядя на меня плазменными очами. Сейчас, когда закрыл рот, я видел только два озера из белого огня. Алан проговорил дрогнущим голосом:

– Монах церкви Ксенобратства…

Я ощутил, что монах смотрит не на меня, а на мой щит. Когда перевел взгляд на меня, лицо осталось неподвижным, маска, а не лицо, но я ощутил настойчиво пробивающийся ко мне вопрос: кто ты?

– Птица без перьев, – ответил я бесстрастно, – рыба безчешуйчатая, тростник мыслящий, голая обезьяна, тварь дрожащая, что звучит и гордо, и трагически, потому – венец творения. А также всякая мелочь: я – царь, я – раб, я – червь, я – бог…

Лицо не менялось, из глаз плещется плазменное пламя, рот приоткрылся, так такой же свет, но теперь еще и два источника белого света из ноздрей, словно старается понять еще и органолептически, то есть нюхом.

Он произнес вслух:

– Это ваш замок?

А мысленно повторил вопрос: кто ты?

– Если бы я знал, – ответил я с раздражением. – Кто я и что делаю в этом мире? И для чего призван?

На этот раз он даже не стал задавать отвлекающий вопрос вслух, в моем мозгу сразу всплыло четкое: ты призван?

– Всяк призван, – ответил я уклончиво. – Для Господа нет сирых и убогих, как говорит нынешняя церковь, все равны… если бы она знала, что породит этим равенством! Словом, труба зовет всех, да только немногие слезают с печи, откликаясь на зов. Ладно, если есть желание отдохнуть и перевести дух, ворота моего замка распахнуты.

Рыцари с изумлением и страхом слушали странный разговор, Тюрингем с частью лучников поспешно направили коней к мосту. Я, не двигаясь с места, предупредил с холодком в голосе:

– Но только никаких штучек, понятно?..

В лице монаха ничего не изменилось, но мне почудилось, что в плазменном море колыхнулись волны, снова всплыл вопрос: кто ты, почему не отвечаешь?

– Я тот, – сказал я жестко, без жесткости в этом мире нельзя, сочтут интеллигентом и затопчут, – кто очень быстро хватается за рукоять меча. Или молота. А всякие гипнотические штучки на меня не действуют по причине толстокожести.

Тюрингем и трое лучников с грохотом послали коней по мосту, с ворот замахали стягом, я увидел крохотные фигурки, подбрасывающие шапки и вздымающие обнаженное оружие. Докладывают, что бдят, несут вахту, не разошлись по бабам.

Ладно, сперва за исполнение обязанностей придется хвалить и поощрять, а потом Гунтер добьется, чтобы воинская служба вошла в кровь, в кости, чтобы нарушение выглядело святотатством. Кстати, надо задействовать и отца Ульфиллу, пусть тоже понравоучает о богоугодности воинской службы и несения вахты, как продолжения подвига Христова и всех подвижников и аскетов, заслуживших похвалу самого Господа.

Мы готовились въехать на мост, как тот же Ульман вскрикнул удивленно:

– Ого, еще один монах!.. Или не монах?.. Этот прет, напротив, с Севера!

Я остановил коня. Мелькнула мысль, что многовато вроде бы монахов в последнее время, потом вспомнил, на самом деле их отправлялось в дальние походы намного больше, чем странствующих рыцарей. И цели были схожие: нести свет веры диким народам, спасать души, а где-то и тела, ведь монахи сведущи и в лечении телесных недугов, но запоминаются вещи попроще, как-то срубить голову дракону или великану, освободить принцессу или хотя бы графиню… Монахов, конечно же, гибнет намного больше, чем рыцарей, не всем везет в мессионерстве, не всем удавалось выжить, уцелеть, не отступившись от Слова Христа, кому-то удается придумать кириллицу, кому-то занести андреевский крест в Скифию, кто-то крестит готентотов и обращает в христианство Ефиопию, но большинство гибнет, гибнет, гибнет, прокладывая дорогу другим подвижникам.