наверно, что это – художник, а то был уже уволенный за политическую неблагонадёжность прежний директор школы, а была школа – имени пса Зиновьева, но тоже разжалована.)

Иван Иваныч фан-дер-Флит

Женат на тётке Воронцова,

Из них который-то убит

В отряде славного Слепцова[228].

Однако клятвы тех четырёх мальчиков не то что в те дни, но ни в том году, ни в следующем быть не могло по той нескладице, что Виткевич эти годы учился в Дагестане, а Симонян сроду в мальчишечьи игры не играл.

Но был действительно отряд,

Да только вовсе не Слепцова:

со многими мальчишками, вооружённые деревянными мечами, мы захватывающе играли в разбойников по заброшенным подземным складским помещениям, каких немало в ростовских дворах, и среди тех мальчишек действительно был Шурка Каган. И он предлагал: украсть на Дону лодку и бежать в Америку.

А 9 сентября он принёс в школу финский нож без футляра (вот откуда у Сумы и выплыл «старый скальпель») – и мы с ним, именно мы вдвоём, стали с этой финкой неосторожно играть, отнимая друг у друга, – и при этом он, не нарочно, уколол меня её остриём в основание пальца (так понимаю, что попал в нерв). Я испытал сильнейшую боль, совсем неизвестную мне по характеру: вдруг стало звенеть в голове и темнеть в глазах, и мир куда-то отливать (та самая «страшная бледность», в которой меня уличили). Потом-то я узнал: надо было лечь, голову вниз, но тогда – я побрёл, чтоб умыть лицо холодной водой, – и очнулся, уже лёжа лицом в большой луже крови, не понимая, где я, что случилось. А случилось то, что я как палка рухнул – и с размаху попал лбом об острое ребро каменного дверного уступа. Разве о парту так расшибёшься? – не только кровь лила, но оказалась вмята навсегда лобовая кость. Перепуганный тот же Каган и другие, не сказавшись учителям, повели меня под руки под кран, обмывать рану сырой водой, потом – за квартал в амбулаторию, и там наложили мне без дезинфекции грубые швы (советская безплатная медицинская помощь), – а через день началось нагноение, температура выше сорока, и проболел я 40 дней.

А как же – антисемитский выкрик и увещания Бершадского (у Сумы сцена написана так, будто допрос происходил ещё при льющей со лба крови)? А это было – полутора годами позже, и выкрикнул совсем другой мальчик – Валька Никольский, и совсем третьему, Митьке Штительману, они и дрались и взаимно ругались, крикнул и тот о «кацапской харе», а я сидел поодаль, но не выказал осуждения, мол, «говорить каждый имеет право», – и вот это было признано моим антисемитизмом и разносили меня на собрании, особенно элоквентный такой мальчик, сын видного адвоката, Миша Люксембург (впоследствии большой специалист по французской компартии). А Шурик Каган во всей той следующей истории был совсем ни при чём. И Александр Соломонович Бершадский действительно со мной беседовал и своею властью (завуча, а не классного руководителя, как плетёт Сума) и своим пониманием пригасил дело сколько мог.

А как же – исключение Кагана из школы за толчок меня к парте? А это было через два года, в сентябре 1932, и исключали из школы (тот же Бершадский) нас троих – именно: меня, Кагана и ещё Мотьку Гена, а исключали нас за систематический срыв сдвоенных уроков математики, с которых мы убегали играть в футбол. Я же – ещё и классный журнал похитил, где был записан дюжину раз, и закинул за старый шкаф. (Неукоснительно отказывая мне в чём-либо человеческом, а только змеиное прилепляя, – даже и тут излыгает (так?) Сума, что я на футбол не бегал, а оставался на уроках. А вспомнить этот наш футбол! – ведь в ограде закрытой недоразрушенной тогда церкви Казанской Божьей Матери, на площадке у бокового притвора, ударяя мячом то в решётчатое оконце, то в надгробные камни священнических могил. И это – я, ещё два года перед тем ходивший с мамою в последний незакрытый собор, и всё это – соединяется в легконосимой мальчишеской груди – аут! корнер! пенальти! – свищет над Русью ветер запустения, из-под которого, кажется, она никогда не встанет.) Грозно объявил Александр Соломонович наше исключение (как раз в те дни только и появился первый указ о праве исключать, в предыдущие годы и исключать не имели права, Сума опять не сверился со святцами) – и мы с Каганом и Геном, убитые, ничего не говоря дома, дня три приходили под школу сидеть на камешках, пока девчёночья «общественность» не составила петицию, что класс «берёт нас на поруки», – и Бершадский дал себя уговорить.

И справками, в конце концов,

Одна лишь истина добыта:

Иван Иваныч Воронцов

Женат на тётке фан-дер-Флита.

И за всё это, пишет Сума, я «отомстил» Кагану через 30 лет: такую фамилию (редкую, как Иванов) дал стукачу в «Круге первом».

Но чем ближе к литературным занятиям этого треклятого Солженицына, тем неизбежнее должен открыть Сума и движущие его мотивы, источники фальшивого вдохновения (сожигающее честолюбие) и принцип выбора тем («что-нибудь, что наиболее модно в данной ситуации»), да и – наставников его первых шагов. А наставники, оказывается, – прежде всего Кирилл Симонян, потом Кока Виткевич и Шурик Каган, хоть он уже в другой школе, потом и мы по разным институтам (не важно, это нужно для вампукского шествия воинов). И долгие годы они собираются исключительно всегда на неметеных ступеньках проходной железной лестницы в многолюдном дворе Симоняна – и именно только им и только туда приносит Солженицын на суд свои творения, и именно здесь он всегда получает достойный суровый приговор, который ещё мог бы его спасти от губительных литературных увлечений. И именно здесь, над первыми главами самсоновской катастрофы (значит, уже им по 19–20 лет, студенты, но всё на той же дворовой лестнице), «они совершенно независимо один от другого откровенно и прямо сказали Солженицыну: “Слушай, Саня, брось! Пустая трата времени. Сумбурно как-то. Не хватает у тебя таланта”».

И вот это – и был момент рождения писателя-предателя (сперва – друзей, потом – родины, потом всего человечества)! «Это смертельно ранит Солженицына. Он вознамерится отомстить друзьям», что и станет ведущим импульсом всю его остальную жизнь. «С того момента, как Кирилл произнёс свой окончательный приговор литературным способностям Солженицына, Александр питал к нему безсильную злобу и почти животный страх. Страх! Он по-настоящему стал бояться открытого и проницательного взгляда Кирилла Симоняна… Как ему спрятаться от мудрого взгляда по-южному тёмных и горящих глаз Кирилла