3. Дядя – разбойник.

4. Солженицын рос с детства припадочный.

5. С детства же – антисемит.

6. С детства же – патологический честолюбец.

7. Трус. «Самый трусливый человек, которого когда-либо знали».

8. Вор.

9. Развратник.

10. Сел в тюрьму нарочно: хитро подстроил собственный арест в конце войны.

11. Старался засадить в тюрьму друзей и знакомых (но КГБ никого не тронуло из доброты и мудрости).

12. Лицемерно искал одиночества под предлогом писательства.

13. Мерзким трюком соблазнил почтенное КГБ захватить свой литературный архив.

14. Подлым приёмом уклонился от поездки за Нобелевской премией.

15. Хитрым манёвром вынудил КГБ обнаружить спрятанный «Архипелаг» – и так заставил выслать себя из Советского Союза.

16. «Во всём, что говорит и пишет Солженицын, проявляются верные признаки душевной болезни. Представляет интерес лишь для психиатра». (Последний диагноз – был бы очень подходящий, только до высылки.)

Далеко-далеко ещё не все результаты исследования, но главные – тут.

Теперь – метод доказательств. Он напоминает дореволюционный юмористический спектакль «Вампука»[224]. Например, там показывалось безконечное гордое оперное шествие воинов таким образом: всего была их полудюжина, они величаво прошагивали по сцене, а потом за кулисами, согнувшись, но видимо для зрителя, быстро трусили в затылок заднему.

Так и у Сумы. Собирать бы всех свидетелей жизни Солженицына – это необозримо, из сердца выбьешься, сколько лишних имён, не всех и найдёшь, а кого стал бы расспрашивать – ещё подходящее ли покажут? Ещё не побрезгуют ли с тобой разговаривать? Как бы для осторожности обойтись полудюжиной, зато надёжных? И вот среди особенностей фантастически зловредного Солженицына открыл Сума такую: всю жизнь его сопровождали только школьные друзья, и именно только эти: Кирилл Симонян, Кока Виткевич, Шура Каган да жена Наташа Решетовская. А за этим кругом не было у Солженицына ни студенческих однокурсников, ни профессоров, никто с ним не воевал в одной части, не знали его ни десятки офицеров, ни солдаты. Не знали его ни однокамерники, ни однолагерники, ни односсыльники, ни учителя, ни ученики по школам, где преподавал, ни знакомые литературных лет (только вот разве Лёва Копелев! – уж как он шумно по Москве гневается на Солженицына, грех бы его сюда не подверстать). Зато уж те школьные друзья – пойдут теперь через всю книгу. Они – проверены, обо всех заранее известно, что согласны, что сотрудничают (Виткевич – по партийной линии, Симонян – и собственную брошюру против Солженицына написал, Решетовская – книгу, а сейчас благодарит её Сума за любезное разрешение строить на той книге и новое повествование).

Но опорочить человека только с детства и только по смерть – этого тоже недостаточно. С тех пор как марксистское мышление стало господствующим в нашей стране, техника опорочения всегда начинается с родителей и прародителей. Этому рецепту следует и Сума. Однако по материнской линии не так привяжется, фамилия не та, и потому Сума минует деда по матери, Захара Фёдоровича Щербака, действительно богатого человека (впрочем, пастуха из Таврии, разбогатевшего на дешёвых арендных землях северокавказской степи) и которого действительно на Кубани в окру́ге многие знали со стороны щедрой и доброй (после революции 12 лет бывшие рабочие его кормили). А всё имущество его – 2000 десятин земли и 20 тысяч овец, приписывает деду по отцу, Семёну Ефимовичу Солженицыну, рядовому крестьянину села Саблинского, где таких богатств и не слышали никогда, и приписывает ему же 50 батраков (ни единого не было, с хозяйством он управлялся сам и четыре сына): «крупный землевладелец, который мог позволить себе всё» (и что же именно? оказывается: отдать младшего сына в гимназию, потом отпустить в университет, – всё та же дремучая легенда, что в России учиться могли только дети богачей, а в России учились многие тысячи «медногрошёвых» и многие – на казённое пособие). Но – что бы ещё о нём солгать? – ведь всё-таки дед по отцовской линии – это славное будет пятно. Но – что солгать о старом крестьянине, не выезжавшем из своего села? И сочиняет гебистский коллектив: «После Октябрьской революции он долго скрывался и затем исчез безследно».

Ври на мёртвого! Семён Солженицын как жил в своём доме, так и умер в нём – в начале 1919 года. В Саблю Сума не ездил (туда дорога очень тряская), не узнавал: менее чем за год семью Солженицыных тогда посетило четыре смерти (беда по беде как по нитке идёт) – они начались со смерти моего отца 15 июня 1918 года, и в этой быстрой косящей полосе выхватили другого сына, Василия, и дочь Анастасию, и старика-отца.

В семью Солженицыных настолько Сума не вникал, что даже не знает ни имён братьев отца, тем более сестёр, ни – сколько их было. Но о каком-то брате, «мне к сожалению не удалось установить ни даты его рождения, ни даже его имени», пишет: «он был бандитом. Выходил на большую дорогу, чтобы грабить путников и повозки. Никто никогда не узнает, как он кончил». Впрочем: «это лишь неподтверждённое предположение».

Ай, Сума, но зачем же неподтверждённое предположение в такой научной книге? Ведь оно не украшает. Два оставшихся брата Солженицыных, Константин и Илья, продолжали крестьянствовать в Сабле до самого прихода разбойников-коллективизаторов. В 1929 старшего, Константина, поглотил ГУЛАГ, взрослых детей его раскулачили, а младшего брата со всей семьёй выслали в Архангельскую губернию.

Тем не менее удар кисти состоялся, и какой эффектный: Александр Солженицын просто из рода разбойников! И это составит «ещё один глубокий шрам: Солженицын не может, как другие молодые люди, гордиться своими родными… Страх разрастается до гигантских масштабов».

Скрывать это! Не богатого деда, не отца-офицера – скрывать дядю-бандита! Лепечущий напев для тех, кто не знает, что бандиты были любимыми членами большевицкой партии до революции («эксы») и успешливыми сотрудниками ЧК после неё – сколько же их повалило в ЧК! Бандиты – шаловливые герои советской литературы в эпоху её расцвета. Уголовники всегда были для советской власти «социально-близкими».

Но чернядь не чернядь, если она не промазана через отца. Главное – отец. Какую же ложь выдвинуть о нём? Хронология очень бы мешала Суме, а без неё он может делать лёгкий передёрг: будто отец мой умер не за 6 месяцев до моего рождения, а через 3 месяца после (без даты, конечно), и это «известно достоверно» – и этим сюжетным ходом он вдвигает папину смерть в разгар Гражданской войны – на март 1919. Время смерти само подталкивает: должен стать лютым белогвардейцем и быть убит красным мечом.

И всё же гебистский коллектив не спроворился бы лучшим образом, если б на помощь не поспешил Кирилл Симонян. Сперва в своей брошюре, затем и в долгих дружеских беседах с Сумой он распахнулся издушевно: «Таисия Захаровна [моя мама. – А. С.] ему одному [Симоняну] поведала, что Исай Семёнович Солженицын во время Гражданской