части «горячительных напитков» бабушка слегка параноик. Но жизнь всего одна. И её нельзя прожить в тени утонувшего пьяницы. N’est-ce pas ?[112]

– Мудрые слова, – сказал Мартин.

– Это, кстати, море Гомера, – продолжил Густав, показав на бесконечную даль за скалами, которая приобрела в ночи фиолетовый оттенок вина или бычьей крови. – Гомер, как и некоторые умелые живописцы, знал, что синий – это грубое упрощение морских цветов. И он не позволил ни Одиссею, ни сиренам, ни кому-либо из этих сексуальных девиц на островах, как там их звали…

– Нимфы, – сказала Сесилия.

– Слушай, давай отправим тебя в Jeopardy [113], а на выигрыш поедем в Грецию.

– Volontiers [114].

– О чём я говорил? Я забыл, что хотел сказать.

– А я знаю, – сказал Мартин, – ты собирался сказать, что нигде, ни в «Илиаде», ни в «Одиссее», море не описывается как синее, хотя оно в этих текстах присутствует постоянно.

– Звучит так, как будто этим наблюдением я уже с вами делился.

– Да, делился.

– Но я же прав?

– Не уверен, – ответил Мартин. – Но я могу добавить кое-что, открывшееся мне сегодня: гекзаметр немного напоминает ритм волн.

Они в один голос попросили его процитировать что-нибудь в подтверждение. Мартин немного поломался, после чего всё же воздел руки к небу, призывая друзей замолчать, затянулся сигаретой и произнёс:

– Ладно, это когда Ахилл получает известие о смерти Патрокла. Посланника зовут Антилох, но это неважно…

И он прочёл:

Горе, Пелея отважного сын! От меня ты услышишь

Страшные вести, каким никогда не должно бы свершиться!

Пал Патрокл, и кипит над убитым кровавая битва, —

Голым уже! А доспех его снял шлемоблещущий Гектор.

Чёрное облако скорби покрыло Пелеева сына.

В горсти руками обеими взяв закоптелого пепла,

Голову им он посыпал, прекрасный свой вид безобразя.

Весь благовонный хитон свой испачкал он чёрной золою,

Сам же – большой, на пространстве

большом растянувшись, —

В серой пыли и терзал себе волосы, их безобразя [115].

Кусок был довольно мрачным, но Густав и Сесилия хлопали и свистели. Густав назначил его следующим великим скальдом Средиземного моря, который ещё чуть-чуть, и войдёт в историю со своим эпосом о тщете существования. Потом они начали обсуждать, какие исторические судьбы могли бы им выпасть. Густав, как уверял Мартин, точно был бы придворным художником в Испании или Италии в эпоху Ренессанса.

– Пиры и неограниченный доступ к алкоголю. Время от времени заставляли бы, правда, увековечить какую-нибудь благородную даму, но в целом жизнь была бы довольно приятной.

Мартин, парировал Густав, оказался бы рядом с Гутенбергом, аккурат когда тот разворачивал свою деятельность, а потом сорвал бы куш с его знаменитого изобретения книгопечатания в другом конце Европы.

– Ты бы с большим успехом печатал Библии, тем самым соединяя религию с зарождающимся капитализмом, то есть ты наверняка стал бы достопочтенным и уважаемым членом общества.

– А я бы, вероятно, ушла в монастырь, – сказала Сесилия.

– Ты говоришь это с пугающим оптимизмом, – сказал Мартин.

– Сами подумайте: тишина и покой. Времени навалом. Свободный доступ к богатой библиотеке. Прогулки в саду среди роз. Обильное питание три раза в день.

– Ты бы точно вызвала благородное восхищение какого-нибудь бедняги-рыцаря, – сказал Мартин, – и вошла бы в историю как дама из средневековой баллады.

– Ну, не знаю. Рыцари особого внимания на меня пока не обращают.

– Не скажи.

– Пока я пользуюсь успехом исключительно у нечестивых шутов.

Они рассмеялись, Густав даже икать начал. Потом Густаву захотелось окунуться в ночное море Гомера, и они с грехом пополам его остановили.

* * *

Существование во всех смыслах было райским, но вопрос в том, могло ли оно стать плодородной почвой для романа. Уильям Уоллес написал «Дни в Патагонии» в крайне сложных обстоятельствах и вопреки всему, а Мартин подозревал, что Йеспер, его главный герой, слишком доволен своей жизнью на горячей солнечной Ривьере. Необходимо что-то новое. Поэтому однажды вечером он уговорил Густава и Сесилию съездить в город. Сесилия вздохнула, смыла соль с волос и надела платье. Густав бормотал, что дома всё равно лучше, но переодел забрызганную краской рубашку и вымыл руки скипидаром. Мартин вызвал такси.

Они ели устриц в ресторане с белыми льняными скатертями, гуляли по старым улицам, нашли в гавани приятный бар, пили розе, снова пили розе, хохотали так громко, что люди оборачивались, но какое это имело значение – Мартин наполнил бокалы, чуть не уронив сигарету, – подумаешь, туристы, которые только и могут, что пялиться на тех, кто знает, что значит жить. Так выпьем же, chin-chin.

И вдруг Густав исчез.

Он встал из-за стола и вышел – в туалет? Непонятно, сколько времени с тех пор прошло. Мартин и Сесилия увлечённо спорили о Милане Кундере.

– Где Густав? – спросила Сесилия, как он было подумал, только для того, чтобы сбить его с толку, потому что ей показалось, что она проигрывает.

– Ты утверждаешь, – сказал он, лишь слегка запнувшись, – что он овеществляет портрет женщины, но разве дело здесь не в том, что женщина или, скажем так, «женщина» Кундеры – это, скорее доступ к… – Здесь Мартин сделал слабый жест, потому что где-то в пути потерял собственный тезис из вида.

– Его нет очень давно.

– Он наверняка сидит где-то и наблюдает за переливами света в гавани, – Мартин икнул.

– Но его сигареты тут.

Мартину пришлось согласиться, что это странно.

Сесилия позвала официанта. Он не видел их друга? Тот покачал головой. Тогда, в уютном ватном тумане опьянения, Мартин не почувствовал никакой тревоги. У Густава всё и всегда заканчивается благополучно, рано или поздно. Но Сесилия протрезвела и попросила счёт. Мартину показалось, что со счётом что-то не так, и он захотел обсудить это с официантом, но Сесилия взяла его за руку.

Не меньше часа они искали его на улицах, во дворах и всех заведениях квартала. Желание обсуждать литературу у Сесилии пропало напрочь. В конце они снова пришли к тому же бару в надежде, что он вернулся и ждёт их, но там его не оказалось.

– Наверняка ничего страшного, – сказал Мартин, – Густав всегда так поступает.

– Всегда? В самом деле?

– Ну, может, не всегда. Но такое определённо случалось. Он мог просто где-то вырубиться.

– Его могли ограбить.

– С вероятностью девяносто процентов грабить у Густава нечего.

Оба допустили, что он мог поехать домой. Всю поездку на такси Сесилия грызла ногти и смотрела в окно.

Но когда они приехали, дом был пуст, Густав не появился и на следующее утро. Сесилия хотела ехать в город, но Мартин уговорил её подождать до обеда.

Всё