Пусть же резвятся жеребята на изумрудных полях Булгара; пусть растут хлеба в земле урусов; пусть сарашам сопутствует удача в охоте; пусть девушки черемисов танцуют вокруг ночного костра, а башкирские кураи поют о счастье и любви.

Мы же заканчиваем своё сказание, славя имя Пророка (мир ему). И если в нашем дастане оказалось лжи хотя бы с маковое зёрнышко – пусть мы больше никогда не увидим, как встаёт рассвет над великой рекой Идель и исчезает морок утренней дымки…

Исчезнувшие страницы

из записей штабс-капитана Ярилова А. К.

…прощаясь, Антон Иванович сказал:

– На этом, голубчик, позвольте мне считать свою миссию исполненной. Я подаю в отставку. Передаю командование Петру Николаевичу Врангелю.

Признаться, я растерялся.

– Ваше превосходительство, но как же… Сейчас, когда всё так неоднозначно, красные взяли Ростов-на-Дону – разве можете вы покинуть свой пост?

Генерал грустно улыбнулся, собрав морщинки у глаз – словно ручьи, впадающие в озёра печали.

– Эта Россия обречена. Я понял сие давно, но долг не позволял мне опустить руки. Тем более что призван был обеспечить исполнение вашей миссии. А если у отца Василия выйдет задуманное, то будет совсем другая Россия, другой мир. И в том мире всё будет иным. Даже если появится в нём младенец Антоша Деникин – он будет совсем нездешним человеком, не мной. Признаюсь, я даже испытываю неловкость и бессилие, думая о парадоксах временных изменений.

Я не стал говорить, что неоднократно думал о том же. И перестал, боясь доломать мозг.

Поход на запад от Ростова в памяти моей остался обрывками, огненными вспышками взрывов в ночи – наверное, тем самым моё подсознание щадило меня, избавляя от подробностей. Непрерывные стычки, штыковые атаки; какой-то закрывший меня от сабельного удара казак, заливший своей горячей кровью моё лицо… Красные не обратили особого внимания на наш рейд – кроме состава экспедиции, в небольшом отряде были всего лишь три казачьи сотни и двести штыков юнкерского батальона.

Когда мы вышли в намеченное тибетским монахом место, от батальона осталось едва сто моих мальчишек – безусых, юных стариков с навечно мёртвыми глазами. Казаки же полегли все.

На кургане стоял каменный болван. Тибетец заставил меня быть возле статуи, мазал меня какими-то гнусными притирками. Потом разложил вокруг свои плошки с порошками, завыл слова ритуала и начал поджигать посудины с разноцветными дымами. Моя татуировка на груди будто раскалилось, и в какой-то миг показалось, что нарисованная змея шевелится. Мне стало неловко, и даже, пожалуй, жутко – я покинул холм и пошёл к батальону. Мы лежали редкой цепью вокруг холма и скупо отстреливались – патронов оставалось в обрез, а экспедиционный запас трогать было запрещено.

Красные обложили нас плотно. Пулемёты не давали поднять головы; мои мальчики умирали тихо, будто засыпающие младенцы. Регулярно бухали пролетарские трёхдюймовки, но их наводчики были то ли пьяными, то ли неумелыми – шрапнель лопалась ватными облачками где-то в стороне, не принося вреда.

Когда отбили очередную атаку и пересчитали патроны, выяснилось, что осталось по две обоймы на брата.

Пригибаясь, я взбежал на холм и схватил тибетца за грудки. Кажется, я не сдерживал ругательств.

– Ну ты, косоглазый, – кричал я, – у нас боеприпасов на две минуты боя! Сколько ещё ждать?!

Монах выглядел страшно – с перемазанным оранжевой пылью лицом, с нездешными белыми глазами без зрачков… Я отшатнулся от неожиданности.

Тибетец протянул руку и прохрипел:

– Пятьдесят есть, надо ещё двадцать.

– Чего двадцать?! Минут? Часов?

– Двадцать смертей. Чтобы открылся новый портал, нужны ещё двадцать душ целомудренных юношей. Это потом он будет открываться всего лишь по велению солнечной кобры, а иногда – сам по себе.

Кошмар этих слов не сразу дошёл до меня. Выходит, мой батальон должен был весь умереть здесь, чтобы пробить поганую дыру во времени.

– Да чтоб ты сдох, нехристь! – кричал я. – Немедленно увожу юнкеров отсюда, и будьте вы прокляты! Путешествуют они во времени, дрянь. Туристы, вашу рвать!

Отец Василий увещевал меня, говоря что-то правильное про необходимость малых жертв ради спасения миллионов жизней будущей счастливой России, но я не слушал.

– Малых?! Ты, батюшка, детей рожал? Ночами не спал, когда болеют, сказки им рассказывал? Да всё ваше сраное человечество не стоит жизни одного моего юнкера! Они… Они Блока наизусть читают, акварелью рисуют – а вы их, как расходный материал? Нельзя убивать одних детей ради счастливой жизни других детей; их надо растить, учить и любить – всех, независимо от времени рождения. Будьте вы прокляты!

Я выхватил наган и выстрелил в фигуру идола: пуля выбила бесполезную искру, по камню пробежала волна сиреневого огня… Тибетец что-то заверещал про сбой настроек перехода, но я не стал слушать, оттолкнул отца Василия, бросился вниз – там цепи большевиков уже подходили, а мои мальчики не могли стрелять – было нечем.

На бегу прокричал:

– Примкнуть штыки!

И начал выдирать шашку из ножен.

Настал смертный час: мы бились молча, и даже умирающие падали, сжав зубы. Я был комком ярости, рубил и рубил, залитый чужой кровью; красные не выдержали натиска, побежали. Шестнадцатилетний сопляк из второй роты умирал на моих руках; в последний миг он распахнул невозможно синие глаза и попросил:

– А нет ли конфетки у вас, ваше благородие? Сладкого хочется до смерти.

Он забился в агонии, потом затих. И в этот миг из абсолютно чистого неба ударили молнии; они плясали дикий огненный танец и били, били в каменного истукана; на его месте вспыхнула ослепительно-голубая арка, я увидел черные силуэты уходящих в синее пламя миссионеров во главе с отцом Василием…

Потом из арки вырвался жеребец необычайной золотой масти; мотая головой, умчался и исчез в дыму подожжённой артиллерией степи.

Я закрыл глаза сопляка-сладкоежки. Уронил окровавленную шашку в короткую, с девичью ресницу, весеннюю траву.

И пошёл на восток…

* * *

На берегу реки, последней перед рубежами Добришевского княжества, шумел торговый городок. Здесь продали часть трофеев – доспехов и коней, вырученные монеты присоединили к золоту и серебру, взятому в разграбленном монгольском лагере. И тогда уже поделили богатый хабар на всех, по извечному обычаю: две пятых – князю, пятую часть – воеводам, остальное – среди всех воинов. Князь Дмитрий особо проследил, чтобы не забыли семьи погибших.

Воеводы Анри и Хорь, бек кыпчаков Азамат убавили в строгости, разрешили своим дружинникам хмельное: здесь друзьям предстояло расставание, которое надобно было отметить, как испокон повелось у мужчин – чаркой старого мёда, пиалой кумыса или берестяной кружкой клюквенной браги, уж кому как привычнее.