Он улыбнулся и стал еще обаятельней:

– Так значит, ты признаешь!

– Что?

– Что (он помедлил и торжественно повторил: «что») я – падкий на всякую дешевку негр. Скажи-ка, ведь для белого ты не совсем идиот, что́ больше всего бесит весь мир, особенно арабский мир? То, что мечта палестинцев упорна, как и их существование. Для королей и эмиров революция стала чем-то вроде насыщения атмосферы углекислым газом. Они, все эти короли, эмиры, белые европейцы вынуждены дышать углекислым газом, а для палестинцев это кислород. Они в нем существуют. Если бы они так и оставались куколками в коконах, их еще можно было бы выносить. А они прорвали кокон и взлетели. И бросают бомбы.

Мубарак насмехался. Наклонившись, он стал подбирать под изгородью лесные орехи молочной спелости.

– Не люблю арабов.

– Ты прекрасно говоришь на их языке.

– Я негр, меня заставляли, но я анимист. Мой единственный учитель и покровитель, которого я признаю, это еврей Спиноза. Главный мой упрек арабам – это опьянение: вином, гашишем, песнями, танцами, Богом, любовью, но когда они просыпаются, опьянение рассеивается. Начинается похмелье. Палестинцы еще не проснулись. Они все пьяны. Поэты.

Внезапно он резко перешел на другую тему:

– Когда делаешь политический выбор, он должен быть очевидным, а если выбор революционный, вернее, революционное головокружение, пусть все и будет как будто в тумане. Главное, не пытайся понять, негры не рассуждают, они танцуют.

– Ты много рассуждаешь…

– А как ты меня представляешь? На меня давит груз пороков. Если признаться под пытками, когда сил больше нет, чтобы обмануть палача, такое признание ничего не стоит, это никакое не признание, скажешь и то, чего нет. Твой дар наблюдателя (тут его голос стал еще более мелодичным, нет, не слащавым и приторным, напротив, чистым и прозрачным, но ласкающим, и я был уверен, что сейчас последует что-то обидное) довольно посредственный, ты дал мне прозвище, которое подходит миллионам мужчин и женщин: Курчавый Мубарак, а волосы у меня совершенно гладкие, хотя и жирные.

– Курчавые будут владеть миром.

– Ну, это совсем не факт. И потом, что за судьба! Владеть миром, потому что у тебя борода и волосы, как пружинки.

– Послушай, как-то я путешествовал по Бразилии, из столицы в Каролину, это город, он стоит на слиянии Токантинса и Амазонки, летел на маленьком самолете, мест на двадцать-двадцать пять. Мы летели над горами, и самолет то и дело пикировал в воздушные ямы. В самолете одни белые, в основном плантаторы, торговец животными с детенышами тигра размером с кошку, крошечными пантерами несколько месяцев от роду, какие-то копы в штатском, один врач.

Поскольку воссоздать событие по тому, что именуется разговорным языком, не представляется возможным, мне лучше записать этот рассказ. Итак: солнце хлестало по обивке самолета, а мы проваливались в воздушную яму глубиной тысяча или две тысячи метров, а может, и метров двадцать, я не знаю. Страх, но не тот, что вызван игрой воображения, а немой страх каждого органа: печени, почек, кишечника, сердца, легких, крови, гипофиза, желудка, они, как молчаливые существа, подвешенные над землей, ожидали очередной посадки, чтобы возродиться и продолжать жить, это был страх всего тела. Плантаторы, у каждого из которых имелось не менее пяти тысяч гектаров земли, что-то сказали мне без улыбки, ведь они желали походить на своих предков-португальцев, что так и остались бледными, бросив вызов тропикам и экватору. У каждого были тонкие усики, бесстрастные, вытянутые лица, как у Мишеля Лейриса, а то, что они мне сказали, казалось очень банальным.

– Кто это?

Пожав плечами, я ответил:

– Кто знает?

Это я Мубараку.

– Они не проявили никакого любопытства ни к моей особе, ни к цели путешествия, но каждый раз, когда самолет проваливался в воздушную яму, я боялся за них. Ты пойми, на земле их гектары, на которых трудились чернокожие, внушили бы мне неприязнь к ним, но в небе, в самолете, по которому хлестало солнце, каждый из них было всего лишь мешком с органами, скрюченными в сумраке тела, и это единственный раз, когда люди были мне братьями. Если бы вдруг самолет упал, а мне почему-то была бы оставлена жизнь, я мы молился за упокой их душ. Вот что сказал мне самый белый, самый суровый и самый богатый плантатор:

– Это европейцы, а я-то чувствую себя американцем с ног до головы, американцем с ног Америки до головы Америки: ее ноги, ее осиная талия, ее плечи и ее голова. Мы ничего не имеем против негров, и я, как и все другие, пью калифорнийское шампанское, когда Король Пеле забивает гол, и устраиваю вечеринку, если благодаря его голам Бразилия выигрывает мировой кубок. Вы меня понимаете, сеньор? У меня не слишком хороший французский, но вы же меня понимаете, я учился в Китае.

– На Формозе?

– В Красном Китае. В те самые времена. Я уважаю Пеле, вы-то меня понимаете, а вот те, что сидят за нами, не понимают. Они немцы и, вероятно, евреи, но негров мы должны остерегаться. Они нас захватили.

– Черные захватили белых?

– Да, сеньор. И уже давно. Отправляйтесь в Северную Каролину, негры там селятся на берегу реки, а американцы на холме. А если поедете на северо-восток Бразилии, в Баию, то убедитесь, что это Африка.

Как это всегда бывает в Бразилии, приземление оказалось довольно жестким. Самолет позволил себе лишь короткую промежуточную посадку, чтобы высадить трех немцев и выгрузить почту. Мы снова взлетели.

– Должен вам сказать, – снова заговорил бразилец, – о наших природных богатствах слишком много болтают: дикие животные сидят в клетках, деревья ценных пород вырубают на корню, а еще наш каучук, скала Рио, пляж Копакабаны, наши змеи; на самом же деле, прибыль из всего этого извлекают несколько американцев, они живут этим. А нас задавят негры и мулаты.

Мы кружили над квадратной грядкой капусты; по мере того, как самолет снижался по спирали, я видел, что кочаны увеличиваются в размерах, стебли вытягиваются, и вот капуста превращается в рощу королевских пальм.

Мне рассказывали, что на полях этой провинции Бразилии выращивается много марихуаны, дающей несколько урожаев в год. Но я ничего не заметил, мое внимание было поглощено уникальными королевскими пальмами и грифами урубу. Огромные черные птицы садились на банановые листья так легко и невесомо, что листья даже не дрожали, когда же они взлетали, широко раскинув крылья, усилие было таким мощным, что ствол дерева гнулся. Думаю, даже бомбардировщик В52, отрываясь от земли, меньше беспокоил окружающее пространство. Когда мне пришлось вернуться в столицу, друзьям пришла в голову мысль отвести меня на берег Токантинса, познакомить с одним индейцем; он был очень красив, двадцати семи лет, с миндалевидными глазами и гладкими волосами. Он весьма любезно поприветствовал нас и представил своей семье: жене, негритянке, и четверым мальчишкам с курчавыми волосами. Я не в состоянии передать печаль его голоса, могу лишь повторить слова, которые звучали, будто он зачитывал свидетельство о смерти: