– Здравствуйте, крёсна, – говорю.

– Здравствуй, здравствуй, разлюбезный, – отвечает тетка Матрена. – Вот, не неслась уж, думаю, на суп хошь… С яё и суп-то – древня уж – как я… Жилы одне да сухожилья… То мужики придут, проголодаются.

– А Вовки дома, что ли, нет? – спрашиваю.

– Нет, милый, нет, – говорит крёсна. – С отцом на жерди и колья осиннику поехали нарубить. Ишь, там чё, изгородь-то завалилась… со стороны Аранинскова огородишку. Сосед гулят – тому не до починки. А скот пойдет – картошишку потопчет.

– А, – говорю. – Вон оно что. Я думал, так куда он… прокатиться. Что мотоцикл-то трещал, я слышал.

– Но, – говорит крёсна. – Собрались с горем пополам, поехали… А сёдни – пра-азник… Дак и боюсь… опять на этой жалезяке… На чё, спроси, купили этот мотоциклишко, не знаю… На угробленне – тока што – мое и ихне, Осподи, помилуй… Летат на ём, как угорелый.

– Ну, – говорю, – в лесу-то шибко не разгонишься.

– На это вот одна надёжа. Дак там зато кругом опять деревья – в их садануться можно запросто. Беда. Ага, скорей бы уж приехали. Места себе не нахожу… Да ты-то тоже не уступишь… Поосторожней уж гоняли бы, а то как включут… Осподи, не приведи… и понеслись на этой тарахтелке… Как там твои?

– Да ничего.

– Ну, слава Богу. А у меня давленне чё-то это… все как подскочит… или упадет… Хожу – качаюсь, как от ветру… Загря вон, ишь, на голову куринную как зарицца… Не дам пока – все гряды, сволочь, истоптал… И на каво он там охотился?.. Вот наказанне ишшо где мне!.. Непутёвый.

– Ладно, – говорю, – пойду.

– Ступай, милый, с Богом. Вовке скажу, што заходил.

Попрощался с крёсной. Пошел домой. Крёсна у меня, думаю, добрая. А Загря, точно, непутёвый. Папка его бы застрелил.

Вошел в избу.

Тихо.

Папка за столом «Елисейскую Правду» читает – с носом в газету погрузился. Мама на кухне, протирая полотенцем посуду, в шкаф ее составляет.

– Съезжу, – говорю.

– Куда? – спрашивает мама.

– Да надо, – говорю.

– К Тане своей, наверное, в Черкассы.

– Ну, к Тане… Завтра уезжает.

– Отаву выкоси сначала в огороде, потом поедешь, – говорит, не отрываясь от газеты, папка.

– Да уж кака сёдни отава?.. Праздник, – говорит мама. – И завтра тоже – Третий Спас… Потом уж выкосит. Там и косить-то… За понедельник и управится.

– Какой-то праздник, – говорит папка. В газету смотрит. – Выдумала тоже.

– Праздник. Большой… Вот и Успенне, – говорит мама. – Как оно, время-то, идет… Сходи вот разве в огород, палки гороховые вытащи, сложи их тут где, под навесом… Ладно, и это как-нибудь потом. Ты хоть поел бы.

– Не хочу.

– Как ни спроси, он все не хочет.

– Ну, я наелся.

– Он наелся… Кого поел-то… поклевал. Вернешься поздно?

– Как получится.

– Да уж пораньше постарайся.

– Ладно.

– То жди тебя тут.

– Хорошо.

Вышел я из избы. Направился в гараж.

Привозил я в Ялань Таню, приводил ее домой к нам. Понравилась она и папке и маме. «Живая», – сказала мама. «Там и плохой быть не в кого… в родителей-то еслив», – сказал папка. Слышать приятно это было мне, не скрою.

Аккордеон, доносится, играет. На Балахниной. «На сопках Маньчжурии». Вовка Балахнин по отцу тоскует. Служил дядя Коля, летом нынешним в Кеми утонувший, в Маньчжурии. Воевал там. Не стал Вовка нынче никуда поступать. Мать болеет. Ее не оставить. Он, Вовка, парень замечательный.

Стою. Слушаю.

Заиграл Вовка «Полонез Огинского». Потом – «Прощание Славянки».

Послушал.

Аккордеон затих.

Костя с Натальей начали ругаться – что не поделят?

Выгнал я мотоцикл из ограды. Под гору покатился. Под горой его завел. Починил на нем генератор Витька Гаузер, зажигание отрегулировал – спасибо. Уехал, нет ли, он уже? В субботу вроде собирался. Пообещал, что выпьем на дорожку. Раз обещал, значит – исполнит.

На тракт выехал. Еду.

Небо синее, сквозное – тонет взгляд в нем – дно не брезжит. Немногочисленные пока еще листья, желто, коричнево и красно распятнавшие дорогу, – вместе с клубом рыжей пыли веером разносятся за мотоциклом. Солнце хоть и ходит высоко еще и светит ярко, но прохлада в воздухе уже чувствуется – сейчас, на скорости-то, так особенно – лицо приятно освежает мне. И лысину.

Изменилось сразу настроение – ни с того и ни с сего вдруг обуявшая тоска меня покинула.

Петь захотелось мне. Пою:

Осенний свет пробил листву,

Над нами листья летят в синеву!

Осенний свет – к чему слова,

Осенним светом полна голова!..

Приехал в Черкассы.

На развилке, поворачивая уже к Таниному дому, замечаю, дымок над яром вьется – как над паровозом; концы кривых черемуховых удилищ маячат.

Сам дядя Коля Каравайный скоро показался. Голова его кудлатая сначала.

Остановился я. Когда он ближе подойдет ко мне, дождался.

– Здравствуйте, дядя Коля, – говорю.

– И тобе, хлопчик, не чихать, – отвечает.

– Поймали, – спрашиваю, – чё?

– А что попалось, то поймали.

Снятый с себя и закрывавший сверху ведро пиджак отвернул. Полное, вижу, ведро окуней. Да крупных. Желтых, не зеленых. Не матросики какие-то.

– Побачь.

– Ого!

– Сами в коновочку ко мне заскакивали, – говорит, улыбаясь длинными желтыми усами и попыхивая цигаркой размером с перескоп подводной лодки, дядя Коля. – От милких я уж отбивався.

– На червя? – спрашиваю.

– Не… На вьюна, – отвечает.

– Здорово, – говорю.

– Буду уху варить – прошу до хаты. Через часок будет готова.

– Спасибо.

– Да, хлопчик, не за что пока.

Пошел дальше дядя Коля. Сзади увидит кто, его не знающий, и скажет: как оказался здесь, в Черкассах, Чарли Чаплин?! Вот, оказался.

Поехал к Таниному дому я.

Подрулил. Приткнул мотоцикл к палисаднику. Вошел в ограду.

Соболь глянул на меня из будки мельком, но не улыбнулся. Он если так, и я его не поприветствовал в отместку.

Разулся на крыльце. Вступил, постучавшись, в дом.

– Здравствуйте, – говорю.

– Здравствуйте, – отвечают.

В избе побелено. Полы помыты. Половики везде настелены. Свежей известкой еще пахнет.