– Есть, – говорю, – хочу.

– Проголодался, – говорит мама. – Слава Богу. То не заставишь. А вот па́ренки не хочешь?

– Давай, – говорю.

– А суп?.. Нина сварила… овощной.

– Пока не буду.

– Только, – говорит мама, – похвалила человека. С репы одной сытый не будешь.

– Я молока потом попью.

– Другое дело… Ну, хошь с хлебом. Ой, а штаны-то… Мокрый-то такой чё?

– Да так, – говорю.

– Переоденься.

– Хорошо.

– Не хорошо, а прямо счас же.

– Да, прямо счас переоденусь. А где папка? – спрашиваю.

– Спит твой папка, – говорит мама. – Уходился.

– А, – говорю.

– Захар Иванович едва убрался… Уж расставались, расставались, топтались тут возле крыльца-то, как полюбовник с полюбомницей… глядела, думала, что рассалуются… А ты чё добыл?.. Ноги лишь намаял… И ведь охота человеку… Жил бы, наверное, на речке, домой с нее не уходил…

– В кане, – говорю, – под навесом. Кто-нибудь почистите.

– Почистим, – говорит мама. – Вроде не жарко – не прокиснут. С репой вот тока разберусь тут.

Пошел я в гараж. Штаны и трусы переодел, мокрые повесил на веревку в ограде сушиться. Кеды на забор после поставил. Солнца нет, обдует ветерком их.

Петуха погипнотизировал – не поддается – не упал.

Войдя в избу, репы пареной поел – вкусно. Молока попил, с хрустящей коркой свежего белого хлеба. Пошел к двери.

– В резиденцию свою опять подался? – спрашивает мама.

– Да, – говорю. – А чё?

– Да так… знать, где искать тебя потом и звать откудова на ужин.

– Не потеряюсь.

– Уж не теряйся.

Из избы вышел.

Вошел в гараж. Дверь не закрываю. Петух не зайдет – вылетал он, кукарекая, не раз отсюда с моей помощью, наученный. Письмо вчера от Тани получил. Коротенькое. Повалившись на раскладушку, перечитал:

«Очень соскучилась. Очень-очень. Приезжай как можно скорее. Мы с Дуськой вина вкусного купили. Отметим наше поступление. Времени нет писать – с мамой идти собрались полоскать белье на речку. Машина с почтой ждать не будет. Письмо в Ялани попросила опустить. Люблю, люблю, люблю, люблю. До самой смерти».

Прошел – по земле, слышу, отдается – папка в подсобку. Кружка там звякнула. Понятно.

Я не заметил, как и задремал.

Позвала меня, разбудив, Нинка ужинать.

Все за столом уже. И даже папка. Перед ним тарелка с овощным, бордовым от ботвы свекольной, супом и зеленая эмалированная кружка с пенящейся желтой медовухой. То никакова аппетиту. Ну, это ясно. Когда уж выпил, начал есть. На ложку дует долго, глаза жмуря. Не ворчит нынче, что горячее, терпит.

И я сел за стол. Ем.

Папка, глядя в свою тарелку, а не на меня, спрашивает:

– Был на покосах?

– Да, – говорю.

– На том и на другом? – спрашивает.

– Да, – отвечаю.

– Как там, нормально?.. То задакал.

– Нормально, – говорю. – Зароды стоят, сено сухое, остожья целые.

– Ну, слава богу, – говорит мама.

– Слава да слава, – говорит папка. – При чем тут слава-то?.. Заладила… После уж сам схожу, проверю.

«Иди, – думаю, – проверяй… если не лень и если ног своих не жалко».

Нинка молчит. На краю стола лежит раскрытая книга, исподтишка в нее косится.

– Убери книгу, – говорит папка.

– Ну, чё-то выдумала… за столом-то, – говорит мама.

Захлопнула Нинка книгу. Ест. Клюет, как синичка. Книга называется: «Миколас Слуцкис, Лестница в небо». Эко, закинуло сестрицу. Я на ней книги проверяю: что читает она, то я читать уже не стану. И эта, значит, отпадает. А возможно, и хорошая. Завел я, значит, для себя дурное правило. Но отменять его пока не собираюсь. Жизнь, если что, поправит это правило. Так полагаю.

Поужинали.

– Спасибо, – говорю, вставая из-за стола.

– На здоровье, – говорит мама.

– Пойду, прогуляюсь, – говорю.

– Опять, – спрашивает мама, – на всю ночь?

– Да нет, конечно, – отвечаю.

– Проверю ночью.

Проверяй, мол.

– Шесть часов – уже не утро, – говорит папка.

Что к чему сказал, не знаю.

Пошел я, как у нас говорят, на деревню.

Кино в клубе. «Мистер Питкин в тылу врага». Смешное. Раза четыре уже его видел. Сегодня не пойду.

Маузер, оказывается, вернулся. Возле клуба его встретил. Поговорил с ним. Пообещал мне, что до отъезда в Исленьск на учебу посмотрит генератор на моем мотоцикле. Починит. Даже и не сомневаюсь. Жаль, что не сегодня. Дел у Маузера накопилось много, утром сегодня только что приехал. Ничуть не важный, хоть и поступил. Хирург будущий, не хухры-мухры.

– Пойду, – говорит. – Баню отец истопил.

– Давай, – говорю.

– Может, со мной?.. Попаримся. Потом по стопочке… есть самогонка.

– Нет, – говорю. – Сходить тут надо в одно место.

Не признаюсь уж, что не люблю до смерти париться. И самогонку не люблю.

– Ну, давай, – говорит Маузер.

– Ну, давай, – говорю.

– Завтра приду к тебе… после обеда.

– Ладно.

Пожали руки – попрощались.

Зашел в клуб. Поиграл в бильярд.

Посидел после у Гали в библиотеке, пока шло кино и в зале зрители смеялись.

– Пойду, – говорю.

– Домой? – спрашивает.

Врать не могу, но и сказать правду почему-то трудно.

– Нет, – говорю.

Молчит Галя. Нос побледнел – горбинка выделилась, а на загоревших за лето – в огороде и на покосе – щеках, прямо под глазами, превратившимися в сплошные зрачки, кожа у нее вдруг покраснела двумя ровными и небольшими пятнами – они как вспыхнули – не гаснут.

Поднялась Галя со стула, подошла к полке, выдвинула какую-то книгу, не посмотрев, обратно ее втиснула.

– До завтра, – говорю.

– До завтра, – отвечает.

Коса у нее на спине. Толстая. Длинная. Пшеничная. Золотится в свете электрическом. Смотрю, любуюсь.

Не сразу, но повернулась ко мне Галя, улыбается.

Мне уходить не хочется – пошел я.

Вышел из клуба. С крыльца спустился.

Взрослые, обсуждая весело кинокомедию, домой стали расходиться. Молодняк – диваны в зале громко раздвигать. Место для танцев подготавливают. В фойе, слышно, костяные шары бильярдные друг о дружку стукаются. Парни смеются. Надя, буфетчица, на них ругается – стаканы ей не все, наверное, вернули.