– Да.

Признав сию истину, Тина вновь обрела самообладание и отважилась спросить:

– А ты разговариваешь со своими родителями?

– Пип-пип. Эта тема в экзамен не входит.

Тина оставила свой старенький «ситроен» на проспекте Блондел, возле реки. Она тронулась с места, все еще ощущая запах марихуаны, который, казалось, въелся в ее кожу. Арни, подумала она, включая поворотник. А я-то переживаю, что монахи дадут ему другое имя.

44

На столе в ожидании подписи лежали принесенные адвокатом Газулем документы: разрешение на отправку непосредственно и лично монсеньору Эскрива чека на несколько тысяч дуро в качестве финансовой помощи для возведения святилища в Торресьюдаде, а также письмо, в котором без особых изысков приносились извинения в связи с невозможностью присутствовать на приеме у премьера Ариаса Наварро. Слева в комнату проникал свет с улицы Фалангиста Фонтельеса, слегка приглушенный прозрачной занавеской. Напротив – Хасинто с бумагой в руке и вздрагивающим подбородком. Элизенда не стала брать протянутый ей лист. С каждым днем ей все труднее было сфокусировать взгляд, ей все виделось размытым, как в тумане, словно мир всеми способами пытался прикрыть свой стыд перед ее проницательным взглядом.

– Что это? – спросила она, стараясь не смотреть на стоявшего перед ней человека, потому что знала, о чем идет речь.

Вместо ответа Хасинто Мас положил бумагу на стол. Это было письмо, извещение, в котором говорилось уважаемый сеньор Мас, к своему великому сожалению, вынужден отказаться от ваших услуг в качестве шофера семьи Вилабру и, принимая во внимание ваш возраст, предлагаю вам досрочную пенсию, которую вы заработали своим многолетним безупречным трудом. Посылаю вам это извещение заблаговременно, чтобы вы могли в разумный срок подыскать себе новое место жительства. Жду от вас известий. С уважением, Эрра Газуль. Торена. Двадцать третье марта тысяча девятьсот семьдесят четвертого года.

Элизенда взяла листок и посмотрела на своего шофера так, словно увидела его впервые за тридцать семь лет, девять месяцев и шестнадцать дней. Потом жестом предложила ему сесть на стул напротив нее. Хасинто не понял, и ей пришлось повторить жест, на этот раз сопроводив его словами:

– Ну же, садитесь.

Хасинто сел и преданно посмотрел в глаза своей хозяйки:

– Почему вы меня увольняете?

– Три аварии за пять месяцев. Разбитая машина, два суда, тринадцать штрафов… и ты еще спрашиваешь почему?

– Я тридцать семь лет верой и правдой служил вам без единой жалобы с вашей стороны.

– Но я только что пожаловалась на твою работу.

– Но это только сейчас.

– Да, но теперь дела обстоят именно так. И потом, ты не столько лет состоишь у меня на службе.

– С Сан-Себастьяна. Тридцать семь лет, девять месяцев и шестнадцать дней.

– Ну хорошо, скажи мне, в чем трагедия? У всех рано или поздно наступает возраст, когда…

– Не отправляйте меня на пенсию, сеньора. Я могу работать… да кем угодно. Садовником, например.

– У меня есть садовник, и больше мне не надо.

– Но я могу быть сторожем в доме Грават. Могу…

– Нет, ты выйдешь на пенсию, пора уже. Я действительно не понимаю, почему ты так это воспринимаешь…

– Я еще молод: мне всего пятьдесят пять лет.

– Да, вся жизнь на моих глазах.

– И всю эту жизнь я беспрекословно подчинялся вам.

– И получал за это хорошее жалованье. А теперь выходишь на пенсию. Это закон жизни.

– Невозможно, чтобы вы были так жестоки ко мне. – У Хасинто Маса был совершенно ошарашенный вид. – Разве вы не видите, что…

– Мне все это не кажется таким ужасным. Ты должен принять реальность такой, какая она есть. У тебя прекрасный возраст для выхода на пенсию и хорошее здоровье, чтобы насладиться заслуженным отдыхом.

– Вы выгоняете меня, как Кармину.

– Нет. Ты выходишь на пенсию, вот и все. Как все.

Хасинто показал на лежавшее на столе письмо. Не глядя в него, процитировал по памяти:

– «Посылаю вам это извещение заблаговременно, чтобы вы могли в разумный срок подыскать себе новое место жительства».

– Это логично, если ты здесь больше не работаешь…

– Но мне некуда идти.

– Но ведь у тебя, кажется, есть сестра. И потом, ты ведь взрослый человек… А если у тебя какие-то проблемы, поговори с управляющим, а не со мной.

– Это сеньор Газуль тут всем заправляет и заставляет вас делать…

– Довольно, Хасинто, – чуть слышно, но весьма решительно перебила она его.

Однако Хасинто не желал ее слушать, потому что если он будет ее слушать, то все, что она скажет, воспримет как приказ, и у него не останется ничего иного, как подчиниться ее властному голосу, как он всегда это делал. Так что ему повезло, что она произнесла последние слова очень тихо, думая, что таким образом внушит ему страх. И вот Элизенда Вилабру вдруг с удивлением обнаружила, что ее шофер может обращаться к ней сердито и неуважительно, чего никогда не позволял себе за все тридцать семь лет, девять месяцев и шестнадцать дней, которые, по его словам, он верой и правдой служил ей.

– И заставляет вас делать все, что захочет. Потому что он тут всем заправляет и еще потому что…

– Что ты такое говоришь?

– Потому что спит с вами.

Сеньора Элизенда Вилабру резко поднялась. Она была удивлена, раздражена, возмущена и оскорблена. Хасинто же как ни в чем не бывало продолжил свою обвинительную речь:

– Он долгие годы вас желал и преследовал и вот теперь наконец добился своего.

– Вон отсюда. – Она задыхалась от негодования. – Клянусь, ты мне за это заплатишь.

Хасинто Мас не сдвинулся с места, и Элизенду на какое-то мгновение охватила легкая паника.

Словно не слыша ее слов, Хасинто заговорил хриплым, тусклым голосом, обремененным тяжестью тридцати семи лет, девяти месяцев и шестнадцати дней запретного желания. Впервые за все эти долгие годы он обратился к ней на «ты».

– Я всю жизнь был верен тебе. Беспрекословно повиновался, никогда не спорил, сносил твои дерзости, подтирал дерьмо за твоим сыном и за тобой и всегда, всегда, когда тебе это было нужно, был рядом с тобой.

Элизенда не высказала возражений против обращения на «ты». Застыв в окаменевшей позе перед шофером, она сохраняла самообладание.

– И я щедро платила тебе за это каждый месяц. Разве тебе когда-нибудь чего-то не хватало?

– Мне не хватало жизни. Я был вынужден терпеть и скрывать много всякого дерьма. Мне приходилось каждый день становиться свидетелем всего, что происходило в этом доме, и хранить молчание. Каждый божий день. Видеть, как ты отдаешься никчемным мужчинам. И молчать, дрочить в машине и воображать, что это я – счастливчик. Вот такую долбаную жизнь я влачил.