– Если тебе это так невыносимо, не встречайся с Альфонсо. Я могу позвать его сегодня вечером к себе, а вы сможете увидеться наедине, – настаивал папа.

– Не в этом дело.

– Ах, Чезаре, будь реалистом. Все не так просто.

– Напротив, отец, нет ничего проще. Неаполь отверг нас. Он наш враг. Он не выдержит поражения. И когда мы возьмем все города вдоль Эмилиевой дороги, нам придется закрепить успех свадьбой.

Папа нетерпеливо отмахнулся.

– Твоя сестра стала матерью, она счастлива в браке. Полагаю, пока нам надо сосредоточиться на военной кампании. Когда она закончится, мы вернемся к этому разговору.

– Как скажешь, отец. – Чезаре резко встал, неожиданно почувствовав сильную злость. – С твоего позволения, я пойду. Мне нужно поспать.

– Хорошо. Сын…

Он был уже в дверях, но обернулся.

– Ты ведь знаешь, что сестра никогда не простит тебя.

– За что?

– Если… если узнает, что ты был здесь и уехал, не повидавшись с ней, – мягко сказал Александр.

* * *

И все-таки он не мог не заглянуть к ней. Когда Чезаре проснулся, на улицах снова стемнело. Он послал записку во дворец, чтобы убедиться, что зятя там нет, но папа оказался верен своему слову и вызвал Альфонсо к себе.

Лукреция спала. После родов у нее начался небольшой жар и кровотечения. Она предпочитала уединение, и за ней ухаживали лишь ее горничные и две повитухи. Нынешняя сиделка оказалась римлянкой средних лет с крепкими руками и умением до последнего отстаивать интересы молодой мамочки.

– Госпожа еще слаба, – поприветствовала она Чезаре у дверей спальни, преградив ему путь. – Сон – лучшее лекарство. Возможно, завтра…

– Завтра я уже пересеку половину Италии. Не имею ни малейшего понятия, кто ты такая, но если ты сама не уберешься с моего пути, то тебя уберу я.

Позже, когда он приобрел репутацию человека, которого скорее боятся, чем ненавидят, она рассказывала, что хотела воспротивиться приказу, однако ноги ее будто против ее воли сделали шаг назад под его повелевающим взглядом.

Спальня была расписана фресками, похожими на яркие цветастые занавески. Освещала ее ночная масляная лампа, отчего в помещении казалось теплее, чем было на самом деле. Он взошел на возвышение, на котором стояла покрытая балдахином кровать. Лукреция полулежала на подушках, губы чуть приоткрыты, волнистые волосы рассыпаны вокруг. От кровотечений она стала очень бледной, и на первый взгляд казалось, будто она высечена из мрамора. Ее лицо осунулось, а еще живая в его воспоминаниях детская припухлость сменилась более острыми контурами щек и подбородка. Он протянул руку и коснулся ее, чтобы убедиться, что она спит, а не умерла.

Лукреция тут же открыла глаза.

– Ах… Чезаре? – Она почти не удивилась, а лицо озарила детская улыбка, будто никаких сложностей не может встретиться ей на пути. – Я… я видела тебя во сне. Но… Это правда ты?

– Да, дорогая сестра. Это я.

Она нахмурилась, закрыла глаза и на секунду показалось, что она снова заснула.

– Лукреция?

Она встрепенулась, и он помог ей устроиться на подушках. Ее тело было влажным от пота. Чтобы молоко перегорело, грудь ей туго перевязали, и она время от времени вздрагивала, будто что-то еще болело у нее внутри. Женщина после родов: с такими он еще не встречался, да и думать о них не хотел. Он представил на своем месте Альфонсо, как тот протягивает руки к этому созревшему женскому телу, зная, что теперь оно принадлежит ему больше, чем когда-либо прежде. Чезаре обуяла такая ярость, что он заставил себя засмеяться, чтобы сестра ничего не заметила.

– С тех пор как я уехал, ты была порядком занята.

– Не сильно. Но… что ты здесь делаешь? Я думала, ты со своей армией. Что-то случилось?

– Нет, нет. Просто надо было уладить кое-какие дела с папой. – Он помолчал. – Вот и все. Как бы то ни было, я не мог не зайти к тебе.

– Ребенок! – вдруг встрепенулась она. – Родриго… он…

– …с твоими служанками. Уверен, с ним все в порядке.

– Я попрошу их его принести.

– Нет, не сейчас. Я пришел повидать тебя. – Чезаре наклонился и убрал прядь влажных волос с ее лба. Ему показалось, что она чуть вздрогнула от его прикосновения. – А теперь расскажи, что же тебе снилось?

– Я… ах, сон был ужасный. Ты был с папой в Зале таинств, и вы оба смеялись, смеялись громко, а я пришла с Родриго на руках, и папа сказал, что я должна говорить с тобой только по-французски, ведь иных языков ты больше не знаешь. Так я и сделала, но ты будто не узнавал меня. А когда я показала тебе ребенка… Ты сказал, что не можешь коснуться его, потому что он… тут ты произнес какие-то слова, которых я не знаю, – она виновато улыбнулась. – Когда появилось молоко, я не могла спать от боли, и мне дали сироп, от которого снятся странные сны… Два дня назад приснилось, что этот безумный турецкий принц, Джем, вернулся с того света и отрубил отцу голову своим кривым мечом. – Лукреция вздрогнула. – Говорят, после рождения ребенка женщины подвержены таким вещам…

– Или кто-то просто переборщил с микстурой, – сказал Чезаре, обрадовавшись, что подобное происходит не только с ним. – Если бы я пил все, что мне прописывают, то страдал бы от лечения больше, чем от самой болезни.

– Что? Твоя болезнь вернулась?

– Нет, мне гораздо лучше.

– И все же будь осторожен, Чезаре. Говорят, один из кардиналов папы умер от того, что его залечили.

– Да, я слышал. Но у нас с ним разные врачи.

Эта история дошла до Гаспара Тореллы в Милане: оказалось, что тот кардинал испытывал такую боль, что рискнул попробовать новое лекарство, привезенное каким-то португальским доктором. Но за каждую минуту дарованного облегчения пришлось расплатиться куда большими страданиями, и он умер в невероятных муках. Торелла с тех пор оказался вовлечен в бесконечную словесную перепалку. Чезаре, которого болезнь не беспокоила так давно, что он считал себя полностью вылеченным, больше интересовало освободившееся место в коллегии кардиналов. Война стоит дорого, а кардинальские шапки – отличный источник дохода.

– Давай лучше поговорим о тебе. Ты исхудала. Тебя совсем не кормят?

– Ах! Еще как кормят! Я похожа на фаршированную гусыню на праздничном столе!

– Ты выглядишь усталой.

– Неудивительно, – сказала она смеясь. – Я ведь рожала ребенка! Должна сказать, Чезаре, грех Евы – тяжелая ноша. Немногие мужчины смогли бы вынести эту боль.

В его воображении всплыл образ Катерины Сфорцы с поднятыми к сверкающему нагруднику юбками.

– Да, но ты ведь Борджиа. Мы все можем вынести. Я так скучал по тебе, сестра.

– А я по тебе, брат. Так ты посмотришь на него? На ребенка, – добавила она на случай, если он не понял. – Папа говорит, что он просто твоя копия. Я велю им тотчас же принести его.