Лицо ее пылало от нетерпения, так что он не мог отказать.

– Только быстро. На рассвете мне в путь, а еще много дел.

Теперь, когда пришло время ему уходить, она вдруг отчаянно захотела, чтобы он остался, захотела вернуть былую теплоту их отношений, которые, как она знала, в последнее время порядком охладели.

– Папа показал мне портрет твоей жены. Она очень красива, не правда ли? Она любит тебя?

– Думаю, она осталась мной довольна.

– Вскоре и у тебя появится ребенок. Ты должен привезти ее в Рим. Тогда мы все будем вместе. А дети…

Дверь открылась, и вошла нянька. Она поднялась к кровати и встала спиной к Чезаре, отгородив его от Лукреции, а затем вложила ей в руки сверток.

Родриго Борджиа крепко спал. Ему было всего восемнадцать дней от роду, и он еще скучал по уютной теплой утробе.

– Ну разве он не прекрасен? – прошептала Лукреция.

Чезаре никогда еще не видел новорожденных и пришел в замешательство: это была очень хрупкая плоть. Пеленки туго обвивали младенца, обрамляя личико. Его сомкнутые веки походили на начерченные на коже темные линии. Вокруг чуть приплюснутого носа были разбрызганы маленькие белые пятнышки, а губы сложились так, будто он был чем-то недоволен. «Уродлив, как поросенок», – подумал Чезаре, протягивая руку, чтобы коснуться его.

– Ты видишь сходство? – шутливо спросила Лукреция. – Знаешь, во время крещения он был спокоен, будто ангел, пока его не дали на руки Паоло Орсини, и тогда он завопил во всю мочь. Папа сказал…

– Я знаю, что сказал папа.

– Если хочешь, можешь подержать его. Он не проснется, – сказала она, протягивая ребенка брату, но Чезаре уже убрал от него руку.

– Не сейчас. Меня ждет война, пора идти. – Он наклонился над кроватью, избегая коснуться ребенка, и поцеловал ее в лоб.

Она закрыла глаза, чтобы не выдать своего разочарования.

Задолго до того, как что-то появилось в поле зрения, в отдалении слышались раскаты грома. Мужчины в полях притормозили быков, покидали вилы и лопаты и побежали напрямик к мощеной дороге, не подходя, впрочем, слишком близко, чтобы не попадаться на глаза. Женщины оставались на месте, прятали детишек за широкие юбки, а потом поднимали головы и вглядывались в даль.

Кто обладал острым зрением, мог теперь заметить над горизонтом с востока какие-то неясные очертания. Все терпеливо ждали, пока они не обрели форму и четкость. Вначале появились закованные в сталь кони. Они сверкали в лучах утреннего солнца, поднимая вокруг себя пыль. То, что казалось раскатами грома, теперь рассыпалось на множество отдельных звуков: стук подков о камень, лошадиный храп, лязганье стальных пластин. Все это были звуки войны. Железные гиганты, всадник и конь, словно сплавленные вместе тяжелой броней, бесконечным потоком проходили рядами по шесть друг за другом. Несколько ребятишек, широко раскрыв глаза в изумлении, закричали, но родители тут же призвали их к порядку.

Следом пошли пиконосцы. Первым из них пришлось шагать по только что наваленному навозу. Они держали тот же шаг, что и кавалерия, хотя несли тяжелые деревянные орудия: непомерно высокие мужчины со спутанными волосами до плеч, в шерстяных куртках, с кожаными сумками и бутылями с водой. Затем шагала пехота. Каждый солдат нес тот же паек, что несли римские легионеры, когда проходили по этой дороге пятнадцать столетий назад – полгаллона вина с водой и четверть буханки хлеба, все куплено без обмана по рыночной цене: достаточно щедро, чтобы породить сплетни, достаточно щедро, чтобы подбить молодежь в полях бросить свои лопаты и присоединиться к ним. Когда они проходили мимо, отцы на всякий случай покрепче вцеплялись в своих сыновей.

Они шли и шли, и огромная Эмилиева дорога теперь была заполнена марширующими, насколько хватал глаз. Когда следом за пехотой двинулась полевая кухня и мулы с поклажей, атмосфера изменилась: погонщики смеялись, улюлюкали и ухмылялись во весь рот, будто приложились к собственным запасам вина. По большей части они несли сущую бессмыслицу: французские, итальянские, испанские, немецкие слова сплелись воедино, и из них появился новый, урезанный и смешанный язык, которого было достаточно для военных нужд: драка, еда, испражнения, сон, грабеж.

Вскоре женщины вернулись к своим делам. Это армия. Они видели ее прежде и увидят еще не раз. Мужчины ждали артиллерию.

Пушки везли среди пехоты на телегах, каждую из которых тянули несколько лошадей, сильных, как быки и способных двигаться вдвое быстрее, чтобы не отставать от колонны на марше.

– Бум-бом-барда.

Эти слова, как удары барабана, скандировали артиллеристы, марширующие следом за телегами. Форма их была черной, под цвет пушек.

– Бум-бом-барда.

Первая пушка самая большая: «Ла Тиберина», названная в честь великой римской реки, девяти футов в длину и с дулом таким широким, что из него могли вылетать ядра размером с голову. Поговаривали, что когда все ядра выпущены и город взят, командующие отправляют солдат на поиски пушечных ядер; те очищают их от крови и мозгов и складывают на телеги, чтобы использовать еще раз. Бережливость и смерть: люди, возделывающие землю, понимали это лучше кого бы то ни было.

– Бум-бом-барда, – раздавалось под колесами телег. Несколько молодых парней по обочине дороги подхватили слова, будто заклинание могло защитить от ужасов войны. Они все еще выкрикивали эти незамысловатые слова, когда артиллеристы исчезли вдалеке и последние телеги с грохотом проехали мимо в сопровождении толпы прихлебателей: стариков, мальчишек, которые еще слишком молоды, чтобы воевать, и стаи худосочных женщин, криками зазывающих рабочих, их язык и жесты куда грубее, чем у шагавших впереди солдат.

Армия Борджиа отправлялась на войну.

* * *

К тому времени, как кавалерия достигла Имолы, разведка уже сообщила об их приближении городским стражам и выбрала место для лагеря там, где башни крепости прижимались к городским стенам. Когда прибыла небольшая делегация, повсюду уже копали отхожие места, из котелков доносился запах бараньего рагу, а в лагере командующих разливали вино.

Они сразу направились к палатке Чезаре. Из мебели в ней имелся лишь простой деревянный стол, стулья и табуреты. Он был один, если не считать Микелетто, который, как обычно, держался в тени, и бывалого вояки – командира французской армии Ива д’Алегре.

Мужчина, выступивший предводителем горстки горожан, был чисто выбрит и модно одет: шелковый пояс вокруг бархатного камзола, шляпа с плюмажем. Однако ботинки его были грязными.

– Я Джованни Сассателли, – сказал он. – Я…

– Я знаю, кто вы, Сассателли, – перебил его Чезаре. – В Имоле нет семьи старше и благороднее вашей. Если нам придется брать город с боем для того, чтобы присоединить его к папским землям, я почту за честь биться с вами.

Сассателли кивнул, благодаря за комплимент. Когда нужно проглотить свою гордость, лучше делать это с честью, так она быстрее проделает путь к желудку.