– Чистая правда, не поспорю, – согласился Бембо.

Подавальщица наполнила их бокалы из глиняного кувшина. Предыдущий круг оплачивал Бембо, поэтому на сей раз наступила очередь Пезаро выложить на стол серебряную монетку. Подавальщица подхватила ее и направилась прочь. Пезаро тут же ущипнул ее за седалище. Фортвежка подскочила зайцем и бросила на толстяка гневный взгляд.

– Зря это вы, – расстроился Бембо. – Теперь она будет делать вид, будто мы два привидения.

– Это вряд ли, – пророкотал Пезаро. – Можно подумать, я единственный в таверне руки распускать умею.

Оглянувшись, Бембо вынужден был кивнуть. Заведение располагалось через улицу от жандармских казарм, и альгарвейцев в нем было полным-полно – а те никогда не стеснялись распускать руки с женщинами, будто то в своем краю или на захваченной земле.

– Как думаете, за пару монет ее можно завалить? – полюбопытствовал Бембо.

– А чтоб мне провалиться, коли знаю, – ответил сержант. – По мне, так и пробовать неохота. Желтоловолосые девки в солдатских бардаках посимпатичней будут.

– Тут не поспоришь, – отозвался Бембо. – Эти фортвежки – они все словно из кирпича сложены. – Он хотел сказать что-то еще, но прервался, глядя на другого жандарма за столиком через проход. – Ах ты ж, силы горние! Альмонио опять нажрался до пьяных соплей.

Пезаро выругался, ерзая на табурете, – чтобы выпростать из-под столешницы внушительное брюхо, ему пришлось вначале отодвинуться от стола и только затем обернуться. По лицу молодого жандарма ручьем текли слезы. Альмонио был пьян до невменяемости. По столу перед ним катался глиняный кувшин вроде того, с каким расхаживала подавальщица, – пустой совершенно.

– Вот же бедолага хренов, – пробормотал Пезаро, качая головой. – С чего он только решил, что ему в жандармерию дорога?

– Нельзя было ему потакать, когда он отказался вытаскивать кауниан из домов вместе с нами, сержант, – заметил Бембо. – Мне это занятие самому не по душе – вот еще повод порадоваться, что мы сидим в Громхеорте, а не таскаемся по проселкам, – но я свою долю работы тянул исправно. – Он опустил глаза. – И не только работы.

Если бы он не посмеялся над своим брюхом, это сделал бы Пезаро – невзирая на то, что сержант был еще толще своего подчиненного.

Пезаро опрокинул очередной бокал.

– Думаешь, если б я его заставил, было б лучше?

– Ну вы же сами всегда говорите, сержант: ничто так не проясняет мозги, как пинок по заднице, – ответил Бембо.

– Знаю-знаю! – Пезаро снова махнул подавальщице, но та сделала вид, что не заметила. – Кишка у него тонка для нашей работы, вот что, – добавил сержант, проворчав что-то. – Ну и я подумал: если заставить его, может совсем умом тронуться.

– У меня только для тяжелой работы кишка тонка, – похвастался Бембо.

– А то я не заметил, – ответил Пезаро таким тоном, что жандарм невольно зажмурился. – Силы горние, парень, – окликнул он Альмонио, – возьми себя в руки!

– Простите, сержант, – пробормотал молодой жандарм. – Я все думаю… и думаю… что случится с теми ковнянами, когда их на запад отвозят. Вы же знаете. Я знаю, что знаете. Почему вы со мной ума не лишились?

– Они наши враги, – уверенно промолвил Пезаро. – А врага бьют без жалости. Таков закон.

Альмонио покачал головой.

– Они… просто люди. Мужчины, женщины, дети со светлыми волосами и смешным древним наречием. Иные из них были солдатами, правда, но с фортвежцами, что сдались нам в плен, мы ничего скверного не делали. Уж дети и женщины-то ничем не навредили Альгарве.

– Все кауниане жаждут нашей крови, – ответил Пезаро. – Елгаванские чучелки едва не отбили у нас Трикарико, если ты забыл. Они искали нашей погибели с тех пор, как мы разгромили их дряхлую, побитую молью империю, – столько веков – и ненавидели нас отчаянно после Шестилетней войны. Так говорит король Мезенцио, и по мне – он прав.

Альмонио упрямо покачал головой. Потом примостил на столе локти, уткнулся в них носом и мгновенно захрапел.

– Когда очнется, ему полегчает, – заметил Бембо, – до следующей пьянки, по крайней мере.

– Ну так оттащи его в казарму и брось на койку, – буркнул Пезаро.

– Как, в одиночку? – удивился жандарм.

Пезаро хмыкнул: сержант прекрасно знал, что его подчиненный не любит делать лишних усилий. Но в последний момент толстяк смилостивился:

– Ну ладно. Вон Эводио сидит за столом у стены. Эй, Эводио! Да, ты – а с кем я, по-твоему, разговариваю?! Иди сюда, помоги Бембо!

Эводио ткнул в сторону нежданнного напарника двумя растопыренными пальцами: альгарвейский непристойный жест, не уступавший в древности имперским руинам. Бембо ответил тем же. Взвалив безмятежно спящего Альмонио на плечи, они отчасти понесли, отчасти поволокли пьяного сослуживца на улицу.

– Тут бы его и бросить, – пропыхтел Бембо посреди мостовой. – Может, если ему телега башку переедет, соображения прибавится немного.

– Грязным делом мы занимаемся, – отозвался Эводио. – Еще грязней солдатского – те хотя бы видят настоящего врага с жезлом в руках.

Бембо уставился на него с некоторым удивлением:

– Тогда что ж ты не обливаешься с ним на пару пьяными слезами, коли так?

Эводио пожал плечами, едва не уронив свою половинку Альмонио.

– Работа у нас такая. Просто, как по мне, так и гордиться нам особенно нечем.

Поскольку Бембо сам полагал, что гордиться альгарвейской жандармерии особенно нечем, он и спорить не стал.

Вдвоем они кое-как уложили бесчувственного Альмонио на койку. Один из жандармов, игравших в кости посреди казармы, поднял голову.

– Эк ему паршиво будет, когда проснется, – предрек он с ухмылкой. – Бедный похмельный блужий сын…

– Ему уже паршиво было, – ответил Бембо, – иначе он бы так не нажрался.

– А-а, он из этих? – понимающе кивнул другой. – Ничего, послужит еще немного и сообразит, что нечего изводиться, коли поделать ничего не можешь.

Кости легли не в его пользу, и жандарм разразился руганью.

– Нечего изводиться, – со смехом начал Бембо, – коли…

– Сам заткнись!

Когда на следующее утро Бембо высунул нос из казармы, его затрясло. Обыкновенно в Громхеорте погода стояла не хуже, чем в Трикарико, но как раз сегодня задувал с юго-запада пронизывающий ветер, глумливо напоминая о бескрайних степях Ункерланта, где зародился.

– Со мной всегда так, – проворчал жандарм, начиная обход.

Толстяк всегда был готов пожалеть себя, справедливо полагая, что, кроме него, никто другой этим не озаботится. Несколько утешило его, что встречные фортвежцы и кауниане страдали от холода не меньше него самого. Самые состоятельные могли набросить поверх кафтанов или рубах теплые плащи и замотать шеи шарфами, но большинству, как и Бембо, приходилось терпеть. Когда особенно злой ветерок забрался жандарму под юбку, альгарвеец пожалел, что не носит штанов по примеру кауниан.