Есть, правда, различие между нами в интерпретации наблюдения. Васильев (1994; 1999а; 2000: 227-231) отвергает мое объяснение и склоняется к такой трактовке: князь Владимир просто использовал для свержения идола Перуна испытанные обрядовые приемы проводов, изгнания, уничтожения злых духов. Примерно то же самое предполагает и Л. Войцеховский (Wojciechowski 1998), рассматривая три вида умерщвления языческих богов — утопление, сожжение и иссечение — с точки зрения использования языческих традиций. Моя трактовка несколько иная.

Мне представляется, что тут смешаны повествования о разных событиях. Летописец не понял суть устного рассказа своих информаторов и принял описание ежегодного (или более редкого, но ' все же периодического) ритуала «проводов Перуна» за уникальный эпизод ликвидации языческих кумиров при крещении Руси. Такое толкование летописного рассказа может быть подтверждено одной красноречивой деталью: по позднему пересказу из западных земель («Синопсис» и хроника Софоновича) какого-то предания, возможно, утраченной летописи, народ кричал кинутому в Днепр идолу Перуна: «Выдыбай, господ(ар)у наш боже!» «Господару» — это польское влияние на передачу сообщения. Но само сообщение не польское, а киевское. В «Синопсисе» оно привязано к объяснению названия Выдубецкого монастыря: местность Выдубичи якобы была сначала Выдыбичи — это топоэтиологическая легенда (см. Прискока 1983). На самом деле местность в 1070 г. (по Ипатьевской летописи) называлась Выдобычи. В остальном это тот же в точности призыв, который сохранился в песне, сопровождающей в Центральной России «похороны Костромы». В песне призыв звучит в тех же словах: «Выдыбай, боже!»

Есть, однако, сомнения насчет термина «выдыбать». Как пишет О. В. Прискока, оно отсутствует во всех словарях древнерусского языка, то есть похоже, что его не было до XVII в. в значении 'выплывать'. «Дыбать» есть во всех славянских языках только в значении 'ковылять', 'едва идти', 'бежать нерезво'. По мнению Прискоки (1983: 103), это опровергает сообщение «Синопсиса» и «Хроники». На деле это лишь меняет смысл народного обращения: не «выплывай» (что, собственно, бессмысленно: Перун ведь и не тонул), а «выбирайся из воды, ковыляя», «выкарабкивайся» (что естественно в обращении к измученному долгим плаваньем субъекту). Подобное значение мог иметь и призыв к Костроме в народной песне (если это не мистификация, опирающаяся на тот же «Синопсис» — но с какой целью?).

Как раз неправильный перевод этого слова автором «Синопсиса» (по догадке) говорит о том, что он не выдумал эту легенду, что он передает какое-то предание, хотя насколько древнее — неизвестно. Но пусть слова и другие, более поздние, смысл рассказа все же древний. Все оплакивания умирающего бога (или другой священной фигуры) строились на изображении оплакиваемого жалким, бедным, лишенным сил и счастья (Арсеньев 1912).

Если совпадение унижающих и обезвреживающих действий с обрядовыми еще может быть объяснено применением к идолу привычной магии, то совпадение оплакивания с песенным обрядовым оплакиванием вряд ли может быть объяснено использованием обряда князем в историческом событии. Это скорее сам обряд, перенесенный летописцем на историческое событие. В расчеты князя, заинтересованного в избавлении от идола, могла входить уничижительная часть обряда, но не та его часть, которая выражалась в печаловании и оплакивании языческого бога.

А теперь посмотрим, что происходило тогда же в Новгороде.

Взяв Киев в 980 г., Владимир поручил управление Новгородом своему «ую» (дяде с материнской стороны) Добрыне. «И пришед Добрыня Ноугороду, постави кумира над рекою Волховом, и жряху ему людье ноугородстии аки богу». Через 11 лет, в 991 г., пришла и пора новогородцев принять крещение следом за Киевом. «И приде к Ноугороду архиепископ Аким (в I Новгородской летописи: Яким Корсунянин), и требища разори, и Перуна посече (в I новгородской летописи добавлено: что в Великом Новеграде стоял на Перыни) и повеле воврещи в Волхов. И повязавше ужи, влечахуть и по калу, биюще жезлием и пихающе. И заповеда никому же нигдеже не прияти. И иде пидьблянин (житель из района притока Волхова реки Пидьбы. — Л. К.) рано на реку, хотя горнци вести в город. Али Перун приплы к берви, и отрину ишистом: «Ты, рече, Перушице, досыти еси пил и ял, а ныне поплови прочь». И плы со света окошьное» (Mansikka 1922: 62; НПЛ 1950: 159-160).

Здесь опять же в тексте неустранимое противоречие: архиепископ Иоаким «посече» кумира, из чего можно было бы заключить, что кумир был каменный и что во всяком случае он уничтожен. Но затем к этому уже уничтоженному кумиру привязывают канаты (ужи), влекут его в реку, точно так «биюще жезлием», как в Киеве, и затем кумир плывет по течению (стало быть, он деревянный). Совершенно очевидно, что здесь соединено два рассказа: официальное сообщение об энергичных действиях архиепископа по искоренению язычества и устный бытовой рассказ, возможно, потомков того же жителя Пидьбы, о том, что проделывали с идолом Перуна. И этот бытовой рассказ — вовсе не обязательно об окончательном отречении от Перуна. В обращении пидьблянина к Перуну — соединение ласковости с пренебрежением.

Это сказывается и в самом прозвании бога. Есть мнение (Гиндин 1981: 87), что Перушице — это результат табуирования основного имени бога. Но здесь типичное для русских имен формообразование: Перушице — от ласкового Перуша (ср. Петр — Петруша, Артем — Артюша), но дополненного уменьшительным формантом -ца (зват. падеж -це), как в каша — кашица (также: грязца, прохладца, книжица, лужица, рожица, землица; мужск. род: умница, возница, пьяница, опойца). Это близко современным Петрушка, Артюшка. Фамильярность и бесцеремонность пидьблянина — вполне в духе проводов Костромы, Ярилы и проч. На Руси всегда почитание богов перемежалось расправами с ними: «Взял боженьку за ноженьку, да и об пол», — гласит пословица.

В I Новгородской летописи содержится интересное добавление к повествованию о том, как влекли Перуна в реку:

«и в то время вшел бе в Перуна бес, и нача кричати: о горе, горе мене! достахся немилостивым сим рукам! И вринуша его в Волхов. Он же пловя сквозе великий мост, верже палицю свою и рече: на сем мя поминают новгородскыя дети, его же и ныне безумнии убивающеся, утеху творят бесом... Порази же слепотою новгородцев, яко оттоле в коеждо лето на том мосту люди собираются и разделившеся на двое играюще убиваются» (ПСРЛ II: 258, III: 207, V: 121; НПЛ 160).

Летописец не сомневается в том, что идол Перуна кричал горестные слова, он только объясняет эту несообразность (древо же, не бог) вселением беса. В рассказе фигурировал оживший Перун. Проплывая под мостом, он швырнул свою палицу, значит, по преданию, дошедшему до летописца, бог был изображен в истукане с палицей. К этому эпизоду информаторы летописца возводят традицию кулачных боев на Великом мосту, где ежегодно встречались обе «стороны» Новгорода. Вероятно, в этом сказывается смутное воспоминание либо о том, что на проводах Перуна толпе положено было делиться надвое и вступать в борьбу за него, либо о том, что на этих похоронах справлялась тризна с кулачным боем. Такие «стенные бои» (стенка на стенку) в позднейшей России практиковались обычно на Масленицу или на Троицу (Zelenin 1927: 352, Пропп 1963: 124), т. е. в те празднества, куда отошли из встречи летнего солнцеворота «скоромные» развлечения. Бились и в купальскую ночь. Об этом напоминает пословица: «На Ивана Купала кого побьют — пропало» (Даль 1955, II: 219; значение этой информации подсказано Велецкой 1978: 101, прим. 46).