Он постарался подобраться к сторожевым стрельцам поближе. Совсем-то близко не смог, но тот из сторожей, который, очевидно, был десятским, тоже сидел на коне, и видел его. Лавр достал из сумы свои бумаги, выбрал подорожную – а она у него была не абы какая, а с висячей сургучной печатью, и поднял её над головой. Десятский вытащил из-за пояса шапку, натянул на голову и, расталкивая людей грудью коня, поехал к нему.

Переговорили. Лавр позвал своих возчиков с телегами, а стрелец гаркнул толпе:

– Посторонись! Пропустить господина!

…Кашира оставляла грустное впечатление. После прошлогоднего набега Девлет-Гирея здесь было сожжено всё, что могло гореть, а посколь окромя дерева ничего каменного в крепости не было, то, значит, всё и сгорело. За год сумели восстановить деревянные стены на земляном валу, а домов пока не хватало. Гарнизон погиб едва не весь. Приходили новые люди, и всюду видны были шалаши и землянки.

За прошедшие столетия степняки полностью вытеснили отсюда вятичей, а их стада «съели» здесь весь лес. По сравнению со временами, которые помнились Лавру, стало меньше дуба, клёна, да и много другого. Потери заполняла быстро растущая берёза, но в целом были большие проблемы со строительным материалом. Насыпали крепостной вал повыше, тратили лес на стены, а на дома-то не оставалось…

Стрелец, которого на мосту дали Лавру в сопровождение, вбежал в служебную избу, и вышел оттуда вместе с воеводой, пожелавшим приветствовать московского гостя. Воевода велел немедленно привезти губного старосту, а Лавра пригласил в избу.

Был накрыт стол, сели выпить и поговорить.

– Ты ведь знаешь, я ведаю государевы дела, а в земские и общинные не мешаюсь, – говорил воевода. – Вот, придёт губной староста. Он с тобой и поедет, удостоверит земским властям твои права. И всё. Дальше сам разбирайся.

– Ясно.

– Во-от… Я к раскладке податей, и к распределению непричастен. А? Понимаешь?

– В чём дело-то, говори прямо.

– Дело такое… Деревенька твоя была во владении Лопатина, а Лопатина у том годе за измену повесили. Я и вешал. Распоряжений не было, кому и чего. И мы, знаешь…

– Ну?

– Это, как сказать-то…

– А! Ты, что ли, по́дати с моей Жежельни себе брал?

– Цыц, цыц… Молчи! Как это, «себе»? На государевы дела брал! Все ведомости по сбору – в Земской приказ отосланы, а по расходам – в Разрядный! Сочтено до копеечки! Можешь проверить.

– Проверю! Но вы же меня голым оставили? Иван-то Васильевич, царь-государь, Жежельню отписал мне, ещё прошлым годом! Смотри бумагу! И доходы – мои.

– Бумага, бумага. Ты пойми. За прошлый год уже всё получено и потрачено. Вишь, какие у нас дела-то? Крымчак всё пожёг. Разрядный приказ[127] лютует: ставь крепость, и всё тут. А людей нет, и денег нет. Короче, за прошлый год всё взыскано и потрачено. За этот год по раскладам ещё не брали. В общем, ежели проявишь понимание… Бери за этот год, так и быть, а прошлый забудь.

– Чего, «бери, так и быть»? Против царя идёшь?

– Цыц! Цыц!

– Так. Давай сюда твоего старосту. Поеду на место, за этот год всё заберу сам. Скажи казначею, чтоб знал. А прошлый год на суд царя подам, потому что спор на два Приказа. Даже три, ибо я записан за Посольским. Как царь скажет, так и будет.

– Он-то скажет! А ты чего не ехал целый год? Гордый, что ли?

– Я присылал своих людей! А их прогнали! Советник тетёрский прогнал!

– Это не ко мне. Старост и советников мир выбрал, я в их дела вступаться не могу.

– Да, да. Друг на друга кивать, это вы все горазды.

– Брось! Будто у вас, у приказных, чище!.. Мы хотя бы дело живое делаем, крепость ставим, страну бороним! А вы, чернильные души…

– Чего?..

– Да ты закусывай, гость дорогой, закусывай! – спохватился воевода. – Бери, вот, балычка, грибов…

Часа через три-четыре, в Лидах, по окончании переговоров с земским старостой Никифором – когда губной уже уехал, зато прискакал из Тетёрок советник, за которым посылали верхового – Лавр опять оказался за обильным столом. Никифор со всем пылом привечал московского вельможу, лично знакомого с царём. Ведь Лавр стал местным землевладельцем, мог оспаривать решения земских властей по раскладам и поборам, а также и по лихве, которую они брали на своё содержание.[128]

Утром, отоспавшись, Лавр и советник земства отправились в Тетёрки, а от неё всего-то пять вёрст до Жежельни. Лавру было уже известно, сколько и каких полей у его крестьян, и что за культуры на полях и огородах посеяны и посажены, и каков будет выход в его пользу, и что уже собрано.

– Есть в Кашире купец, который берёт урожай сразу за деньги, но дёшево, – посверкивая глазками, втолковывал ему советник. – Крестьяне ему своё не сдают, а государеву долю, то есть твою, за милую душу. Им всё равно, расклад-то в натуре, а деньги отдают не им. Ты разберись, почто дешевит-то он.

– А вы? Не должны разве государев интерес блюсти? – благодушно отвечал Лавр.

– Оно так, да разве мы можем за всем уследить?

– Можете! Ладно, сговоримся. А лучше скажи, как бы тут прямо, без денег, обменять часть того, что есть, на пастилу белёвскую, или на рыбу?

– Что ты, что ты! – испугался земской деятель. – Только на городском рынке, за деньги, да с уплатой пошлины. Иначе никак! А пошто тебе обменивать прямо?

Лавр только усмехнулся. Нельзя же объяснять мужику, что любимый царёв дьяк желает получить с него бакшиш за сверхсрочный отпуск! Кто же будет деньги на это тратить, когда простой продукт имеет?.. Впрочем – подумал он, – если мои крестьяне своё купцу не отдают, то наверняка меняются продуктом и с рыбаками, и с кондитерами напрямую! Они и подскажут, как быть.

Земли эти перешли под руку московского государя недавно, всего сорок лет назад, а до того из-за бесконечного воровства степняков тут царила подлинная анархия. С установлением твёрдой власти крестьяне охоткой утверждали крепкую запись, что не разбегутся, а будут полностью платить установленную для них дань на содержание царя и его служебных людей. Но сначала не было фискального аппарата, и они разбаловались. Потом дурак-управляющий пытался взять дань за несколько прошлых лет сразу, и они озлились. Потом царский ратник Лопатин, коего они содержали, плохо служил царю и пытался бежать к литвинам: его повесили, а они задумались…