* * *

Поздним зимним вечером Лавр, оставшийся в посольской избе один, сравнивал несколько документов, которые утащил со стола дьяка. Во-первых, полученное этим днём письмо императора Рудольфа, а во-вторых, протоколы состоявшихся три года назад встреч боярина Бориса Годунова с имперским послом Яном Кобенцлем. Сравнение показывало, что Рудольф придумал-таки, как заинтересовать Москву идеей войны с Турцией. Он предложил, чтобы царь Иван взял себе Константинополь вместе с проливами, если Москва немедленно начнёт боевые действия и одержит победу над султаном. Три года назад римский император не предлагал проливы России! А его посол мямлил что-то о «совместном владении».

Правда, того посла присылал не Рудольф, а его папаша Максимилиан.

«Что ж, за три года – это всё-таки прогресс, – думал Лавр. – Если и дальше так пойдёт, то переговоры можно затянуть ещё лет на двадцать».

…Ещё когда выпал первый снег, окна приказной избы закрыли изнутри войлочными ставнями, а с усилением морозов и снаружи забили деревом. Надо было беречь тепло. Поэтому Лавр не сразу услышал, что кто-то колотится в дверь избы.

Накинув па плечи шубу, он вышел со свечечкой в сени и отпер дверь. За ней в вечерней темноте стояли две фигуры.

– К тебе, хаджи Маджид! – крикнул тот, что стоял первым.

Это был парнишка из того воинского отряда, который обнаружил голого Лавра при дороге возле Мурома, сразу после его явления в этот мир. Сын командира звался тогда Улымом. Приняв веру во Христа, он получил имя Ульян и княжеское достоинство, а взяв русскую жену, окончательно обрусел. Тем не менее, Лавра продолжал звать так, как тот представился в день знакомства: Маджид.

Сейчас Ульян был приписан к Ямской избе. Лавр удивился. Раньше-то за выборы ямщиков и учёт кормов отвечали казначеи и дьяки Посольского приказа, но уже лет десять, как Ямская изба стала сама по себе.[131] За посольскими оставался только корм, которым снабжали отправляемых за границу послов, но Лавр к этому отношения не имел.

Никаких дел с Ульяном у него не было, а когда изредка встречались, Ульяна интересовали только две темы. Во-первых, он желал понять, откуда взялся Лавр при той дороге, и почему он был без одежды. А во-вторых, волновало его, как же так получилось, что нонеча Лавр кормится от царского стола, а он, Ульян, вместе с отцом своим того Лавра нашедший, одевший и обогревший, имеет снабжение куда хуже.

– Заходи, – сказал ему Лавр. – Не студи избу. Кто это с тобой?

– Потом объясню, – сказал Ульян, и бросил своему спутнику, который, судя по скукоженности фигуры, сильно мёрз: – Посиди пока здесь.

Тот притулился в сенях на лавке для просителей возле бочки с мёрзлой водой, а они двое зашли в горницу. Стены её были обшиты тёсом. На оббитых зелёным сукном столах стояли чернильницы и подсвечники с горящими свечами. Топилась печка.

– Хорошо тут у вас, – похвалил Ульян. – Тепло. У нас в избе холоднее.

– Дров не надо жалеть, – посоветовал Лавр.

– Вы-то, посольские, берёте с царской дровницы, – обличающим тоном сказал Ульян. – А мы сами с леса возим, сами пилим. Вы вообще у царя любимцы.

Лавр хоть и знал, что Ульян ни на каких языках – даже на русском, читать не умеет, прикрыл бумаги на столе тряпицей. Поставил три толстые глиняные чаши, взял с печи ендову с горячим взваром, налил. Кивнул на одну из чаш, молвил:

– Отнеси тому, в сени.

– Подождёт! – усмехнулся Ульян.

– Что ты, будто не русский? Он с мороза пришёл!

Ульяну эта фраза не понравилась.

– Я тоже с мороза, – нахмурился он, но чашу взял и в сени отнёс. Вернувшись, объяснил:

– Человека этого наш гонец подобрал на Калужском тракте. Валялся в снегу голым. Мороз, вокруг на пять вёрст никого, а он голый, но живой.

– А где одежда его была?

– Нигде её не было, вот оно что. Как и у тебя, когда ты лежал голый в лесу, – и Ульян озадаченно подерибал[132] под шапкой.

– Я же объяснял, что портки мои река унесла.

– Да, слышали уже. Та река, до которой идти две версты. – Он помолчал. Добавил: – Говорит по-нашему еле-еле, как иноземец. Почти как ты, когда появился неведомо откуда. И тоже без бороды. В общем, я привёл этого найдёныша тебе.

– А мне зачем? Берите себе. Ямщиком будет! На морозе не мёрзнет, а?

Сказав это, Лавр деланно засмеялся. Он тянул время, чтобы обдумать ситуацию. Шансов, что откуда-то взявшийся голый – такой же, как он, пришелец из будущего, было меньше одной миллионной процента. А даже если так, то кто он?.. Свой, или англичанин?

– Но мы же, – рассуждал Ульян, – не знаем, кто он. Он голый! Отпускной грамоты нет. Проезжей грамоты тоже нет. Пытались отдать его в Разбойный приказ. Там спрашивают: «Какая вина на нём»? А никакой. Они и не взяли. Правильно было бы расследование назначить, вдруг тут колдовство. Но я сказал, что надо отдать его вам.

Было понятно: сейчас новоявленный князь начнёт что-то выпрашивать. Намёки его, что надо бы расследовать, при помощи какого колдовства появился у той дороги возле Мурома сам Лавр, всегда кончались предложением, что надо Лавру ради сохранения тайны делиться с Ульяном благами. Был бы жив его отец, одаривший тогда Лавра своим богатым халатом, Ульян бы не посмел себя так вести. Но отец его давно погиб…

– Я нарочно тебя ждал, Маджид. Посылал своего старшенького, чтоб следил, когда все уйдут. Ибо ещё одно дело есть! – С этими словами он начал вытаскивать из-за пазухи тёмные бутылки: – Говоришь, я не русский. А я наоборот! Пива принёс.

– Ха! – и Лавр полез в сундук за жестяными кружками. – Молви дело, наконец!

– Дело вот в чём. Мёд вам, посольским, дают вельми добрый, а нам худой. То жидкий, то восковатый. Мы же ваших послов возим, и видим, что у вас мёд лучше!

– А я тут при чём?

– Замолви, Маджид, за меня словечко Соймонову.

Лавр прикинул, что, не иначе, за такой блат[133] придётся отдать дьяку Сытного двора Соймонову даже не отрез, а как бы не штуку сукна. Сукно, положим, даст Ульян, но за мздоимство царь кому угодно может голову снести, а просить дьяка, и рисковать своей головой придётся ему, Лавру.

– За три баклажки пива? – спросил он. – Совсем ты ума лишился. Зачем это мне?

– Пиво, это что! У меня пивоварня своя, мне не жалко. Но аз человечка тебе привёл! Иноземца!

– Этот голый, может, просто пьяница. С пьянки да от мороза язык у него заплетается, вот вы и не можете его понять.