После того как советские танки уперлись в новую линию обороны, получив предварительно несколько чувствительных ударов атомной дубиной, боевые действия несколько застыли и постепенно вообще приобрели статичность. Тогда, пока суд да дело, находящиеся на разных континентах правительства решили сделать друг другу любезность – поменяться пленными. Понятно, не мах на мах, как говорил в известном фильме товарищ Сталин: «Я фельдмаршала на солдата не меняю». Вот и здесь так же. И хотя мы знаем, что, по народной пословице, за одного битого двух небитых дают, здесь происходило несколько по-другому.

Так что все-таки это была работорговля не в чистом виде, а в несколько закамуфлированном гуманизмом варианте.

"Бомба! – осознал окончательно полковник Джумахунов, точнее наконец-то сумел связно выразить бившуюся до этого в бессилии мысль. – По нас применили бомбу!" Вот сейчас его внутренняя догадка пересилила гипноз вершащегося вокруг. «И понятно, почему они не пошли на контратаку. Ясно даже, зачем без жалости оставили окопы, почти не боролись за удобную позицию. И не было никакого заградительного огня из далеких батарей – все к одному – зачем тратить боеприпасы на покойников. Мы, незрячие, глупые щенки, сунулись в пекло. Что теперь? Что бы я на их месте сделал теперь?»

Надо пояснить, что некоторое недотепство советского старшего офицера было вполне объяснимо. Имея покуда свое ядерное оружие только в раздуто-напыщенных заявлениях ТАСС, а не в охраняемых складах, командование Красной армии смутно представляло реальность его непосредственного тактического применения. Да, разумеется, разведка старалась вовсю, и кое-что о настоящих взрывах было известно из теории. И о радиоактивном заражении тоже знали, однако на рудниках Чехословакии десятки тысяч хлебали пары радона, ничуть не боясь и не связывая это с кровохарканьем. Даже в лабораториях опытные физики пренебрегали безопасностью, и не только личной, предпочитая подвиг ускоренного открытия здоровому образу жизни. Что говорить об армии? Солдат, да и младшее звено командиров вообще убеждали, что атомная бомба есть просто очень мощная взрывчатка, и ничто более. Входили в моду отработки команд: «Вспышка справа!», «…слева» или еще откуда-нибудь, но и те не очень рьяно. Не стоило запугивать закаленных долгой, успешной войной бойцов буржуазными достижениями. О радиации даже генералитет имел скудные знания. Кое-что понимали приданные дивизиям и корпусам военные химики, но к ним относились не слишком серьезно, ведь в текущей уже столько лет войне гигантские запасы отравляющих веществ использовались считанные разы. С точки зрения современных стратегов, ход дальнейших решений Джумахунова был ошибочен, но, по сути, он случайно соответствовал истине, ведь та, американская сторона, несмотря на уже неоднократное применение этих самых «специальных средств» ведения войны, еще ни разу не использовала их в серьезной танковой войне. Еще не наступили, а может, они и не грозили вообще, те несчастные для министерства обороны времена, когда постаревшие, болеющие кучей напастей старые солдаты начнут бомбардировать Конгресс исками за полученные в молодости рентгены.

«Так что бы я сделал на их месте? – продолжал раздумывать полковник Джумахунов. – По сути, атомная бомба – это просто чрезвычайно эффектный огневой налет. А что есть огневой налет без закрепления успеха? Бесполезная трата боеприпасов – вот что! И значит? – решал он, глядя на уносимое западным ветром гигантское облако, приподнятое над обожженной землей километров на восемь. – Значит, сейчас сюда придут танки. Придут, чтобы добить окончательно».

И тогда, уже совершенно собранный, полковник обвел грядущее поле брани и примерно оценил количество исправных и пока не готовых к бою машин. У него было мало времени, но – кровь из носа – нужно было успеть возродить сплоченный сокрушающий кулак.

«Сюрприз, господа атомщики! Идите же сюда, вас ждет крупный, неожиданный сюрприз!» – и Джумахунов улыбнулся внутри, без внешних признаков улыбки.

Теперь жизнь Баженова-Скрипова осложнилась следующим обстоятельством. Попав к своим в качестве капитана первого ранга, он, в первые часы эйфории, как-то не удосужился сообщить, что является всего лишь капитан-лейтенантом и к тому же вовсе не Скриповым, ему казалось крайне неуместным разочаровать людей, осуществляющих обмен пленными с самого начала, кроме того, он случайно выяснил, что за его драгоценную жизнь янки были возвращены целых два танковых полковника. Он просто не мог представить, что бы случилось с «обменщиками», когда бы они узнали о такой несусветной переплате. Помимо того, в специальной, охраняемой секретчиком тетради он – Баженов – был уже помечен в качестве Скрипова, а ведь что написано пером, как говорится, не вырубишь топором. А еще очень скоро перед ним возникла просто-напросто неразрешимая дилемма. На милом сердцу дознании, когда вежливый представитель НКВД вел с ним неторопливую беседу и растроганный Баженов искал момент, дабы с максимальной тактичностью вставить фразу о своем лже-скриповстве, внезапно выяснилось, что ему задают вопросы касательно «так сказать, бывшего подчиненного» Баженова. Оказалось, что органы разрабатывают тему о разглашении военной тайны, и разгласил ее не кто иной, как скрывающийся от следствия Баженов. На осторожный вопрос Баженова-Скрипова о том, когда же данный изменник выдал тайну, ему пояснили, что именно в момент прямой радиотрансляции о последнем бое «Советского Союза». На вопрос, в чем же заключалась тайна, собеседник-следователь ответил, что именно в разглашении этой самой гибели. Затем, в мягкой форме, капитану первого ранга было предложено ответить на вопрос: по чьему указанию этот самый Баженов вел передачу в эфирное пространство, а также: не велось ли данное заполнение пустого эфира по указке капитана судна, выходца не из пролетариата, а из служащих, Проня Ивана Ивановича? Вопрос был на засыпку. Мало того, что неизвестно было, как вообще на него ответить, дабы не обидеть павших смертью героев капитана и замполита, а заодно эфемерно сгинувшего Баженова, так еще и непонятно было, как в таком узле проблем выдать правду-матку о своем истинном имени-отчестве. Баженов едва не представил себе позорную смерть в чекистских застенках, и развитое воображение его уже выдавало виртуальный фильм о том, как через много лет после ошибочного расстрела его дело реабилитируют, а тело реанимируют всезнающие и сопереживающие потомки, а ушедший на пенсию следователь-исполнитель накладывает на себя руки подаренным Дзержинским маузером… Но оказалось, что настоящее положение дел никого не интересует, а, по революционным соображениям, всем выгодна версия, по которой вся вина возлагается на отступника Баженова, воспользовавшегося суматохой боя для захвата радиорубки. Кроме того, признано уместным считать, и, как намекнул собеседник-следователь, версия эта имеет под собой некоторые неподтвержденные основания, что сам Баженов скрывается ныне в американском тылу под чужим именем. «Правда?» – переспросил побледневший лже-Скрипов. «Вполне может быть, – подмигнул ему в ответ энкавэдэшник. – Мы располагаем такой оперативной информацией. Но руки у нас длинные, – успокоил Баженова следователь, – когда-никогда мы до него доберемся. Ну, а вам, товарищ Скрипов, – пожал Баженову руку на прощание собеседник, – за мужество и стойкость, проявленные в плену, досрочно присвоено очередное воинское звание – адмирал». Опешивший и вовсе не ожидающий такого поворота, Баженов поблагодарил. «Семье вашей сообщили о вашем спасении. Не волнуйтесь, у них все хорошо, роды у жены прошли на „ура!“. Родила вам третьего сына. Поздравляю». Следователь встал, тепло и проворно пожал руку. Совсем растерявшийся Баженов снова поблагодарил. «Напишите своим, Евгений Ильич, они ждут не дождутся, – посоветовал Баженову энкавэдэшник напоследок. – Письма отсюда, из Австралии, идут быстро – авиапочтой. Страна наша делает все, дабы мы не чувствовали себя в отрыве от родины».