Не было семьи, которую не побила бы болезнь. Жан лишился среднего брата, племянника и двоюродной сестры. Франсуаза оплакала сестру и тётю. Среди жуткого пиршества смерти отдельные потери как-то скрадывались, пока темный ангел не накрывал крылом твой собственный дом.

Я записался в похоронную команду.

Запретил Жану даже думать об этом, а сам пошел. Мне-то с гуся вода, местная бацилла была жидковата против убойных антител, что обосновались заёмным образом в организме вашего неумелого рассказчика. Трупов я в жизни навидался, причем всяких разных, так что внести посильную лепту было святой обязанностью.

Тем более, что я даже душевным равновесием не рисковал.

Числу к пятнадцатому, когда люди с облегчением завздыхали и стали появляться на улицах, та самая ветхозаветная страшная месть поразила жилище Жана ван Артевельде. Как это часто бывает, стрела вонзилась в хрупкое тело самого чистого существа из всех возможных. Я вернулся домой вечером и узнал, что малышка Сибилла слегла с кошмарным диагнозом.

Господи Боже, лучше бы заболел я!

Эта фраза тысячу и один раз повторялась убитыми родителями каждый день. Ничего не помогало. Да и могло ли? Слабенькое еще здоровишко не в силах было справиться с коварной заразой.

Франсуаза, бедная мать, превратилась в тень, а Жан носился по комнатам бессильным львом, мешая невообразимые богохульства с самыми строгими обетами своему далекому, безразличному протестантскому Господу. Юный Филипп плакал в голос и ходил в город к разным лекарям, которые по-пилатовски умывали руки. Лютик-Лютеция не отходила от кроватки сестры, что вот-вот должна была превратиться в смертное ложе.

Храбрая маленькая девочка боролась как настоящий воин за каждый лишний день и каждый вздох, ухитряясь слабеющим голосом утешать мать и сестренку. Она была обречена и быстро уходила от нас. Эпидемия вырубила здоровенного мясника Якоба, нашего соседа, за десять суток, у Сибиллы времени было куда меньше.

Что делалось со мной!

Я все чаще подходил к сумке с НЗ, но не смел прикоснуться, ведь на этот счет имелись самые строгие предписания. Я нёсся сквозь пелену слез к Сибилле, омывал её худенькое, дрожащее тело, а потом шел к себе и вновь мрачно пожирал глазами НЗ.

Крошка шепотом просила меня рассказать про веселого пикинера Эриха-Кабана и смущенно извинялась, если её тошнило, или она пачкала кроватку. Плакать малышка больше не могла. Нечем было. Почти вся вода, вместе с солью вымылась с поносом и рвотой.

Чего нельзя сказать про меня. Я много плакал. Запирался в комнате и самым постыдным образом ревел от бессилия. Огромный, здоровый мужик с руками по плечи в крови.

При Сибилле я держался, не знаю как, но держался, ей хватало слёз матери и брата с сестрой. В её комнатке я даже смеялся, сыпал шутками, врал, что она скоро поправиться и мы поедем в Льеж на ярмарку, где так много сладостей и веселых представлений.

Не знаю, что было страшнее, сидеть за мертвым, немым столом, где призраком пустовало место Сибиллы, смотреть в безжизненные глаза её матери, или вот так врать ребенку на пороге смерти.

Ребенок, впрочем, быстро повзрослел и не верил ни одному моему слову. Она сама меня подбадривала и благодарила за каждый новый рассказ или байку, называя «мой любимый дядя Пауль». С каждым часом голосок её делался все слабее, а глазенки видели, кажется, уже не только вонючую свою комнату.

Что мне было делать?

Не мог я сказать этому против воли повзрослевшему младенцу с рыцарской душой: «скоро ты умрешь», хоть и было это правдой. И отец не мог сказать, а Франсуаза вообще разговаривать перестала.

И я продолжал лгать, а Сибилла, по молчаливому уговору продолжала делать вид, что верит, фантазируя вместе со мной, как мы повеселимся в Льеже весной. Которую она никогда не увидит.

– Её больше не тошнит, – сказал как-то Жан, – она поправляется? Жар-то спал! Я ничего не стал говорить и пошел с ним наверх.

– Привет, папа, привет дядя Пауль. Хочу сказку, расскажи, как вы с папой взяли в плен короля. – Она одышливо покашливала и сипела. Очень нехорошо сипела.

Я приготовился к очередной байке, ясно понимая, что это, наверное, последняя. Черты её маленького личика заострились, губ почти не было видно, а большие глаза превратились в огромные озера чуть не с пол ладони. Лоб под рукой был холоднющий.

Жар спал, это слабо сказано. Так примерно градусов тридцать пять. Организм перестал сопротивляться.

– Отец, отец, – послышался озабоченный крик Филиппа с первого этажа, – лекарь пришёл! Мэтр Перпиньяк!

Какой доктор, – подумал я, – священник нужен.

Вошёл классический образчик эскулапа – лет сорока, среднего роста, худой, с орлиным носом и ухоженной бородкой. Движения уверенные, одет дорого, хоть и неброско. Он быстро и сноровисто осмотрел девочку и сказал хорошо поставленным скрипучим голосом сильно грассируя:

– Что я могу посоветовать. Необходимо пгименить влажное обегтывание. Внутгь пгинимать отваг когы дуба. А самое главное, необходимо пустить кговь, а потом поставить пиявок.

Когда послышалось «пустить кговь» мне всё-всё стало ясно. Это за гонорар пустит что угодно кому угодно. Я молча взял светило под локоток и вывел в коридор.

– На пару слов, – бросил я оставшимся в скорбной комнате.

Вместо пары слов ваш покорный слуга отволок светило к лестнице, не обращая внимания на «что ви себе позволяете, ггубиян».

– Иди коровам «кговь» пускать, козлина, – сказал я и пинком задал светилу направление полёта. Светило засучило ножками и послушно приземлилось на четыре кости.

– Если ты, узловатый хер, покажешься на расстоянии выстрела от этого дома, я из тебя говно выколочу всех цветов радуги! Пшёл отсюда! Дерьмо кошачье! Филипп! Проводи мэтра, он нас покидает. – Для убедительности мой кинжал впился в чавкнувшее дерево перил, что подействовало лучше любых слов.

Я вернулся. Сибилла посмотрела на меня преданно. В глазках читалось очень много, но она сказала просто:

– Дядя Пауль, а конь Дымок сможет покатать меня в раю?

Это был мой край. Прости Господи, я не выдержал. Да чего я ждал вообще столько времени?!

В комнате собралась вся семья. Все смотрели на меня и не понимали, зачем я так обошелся с доктором. Тишина была беременна бессмысленными вопросами и готовилась разрешиться лишними словами.

– Когда-нибудь, девочка. Лет через шестьдесят. Но пока рановато. – Я заложил ладони за пояс, качнулся на носках и как в былые времена офицерства лязгнул мечами и латами, выводя самого низкого обертона: – Все вон из комнаты. Быстро! – Потом голос сделался нежен, насколько я мог: – Сибилла, крошка, никуда не уходи, я сейчас.

Все ошарашено, словно против воли потащились вслед за мной. Никто и не подумал возражать, все испугались, что и требовалось в данный момент.