– Чем вы можете это доказать? – воскликнул явно пораженный таким заявлением генерал-квартирмейстер Баташов.

– Своей штопаной шкурой, – ответил артиллерист и, расстегнув китель, рванул ворот белой рубашки. Перед глазами изумленной публики предстал только-только зарубцевавшийся шрам, рассекающий грудь офицера наискосок, слева направо.

– А конкретно? – продолжал настаивать Баташов.

– Будет вам, господа офицеры, и конкретика, – с нескрываемой горечью в голосе произнес подполковник-артиллерист. – После форсирования 8-й армией реки Збруч я получил из рук бригадира Самойлова приказ, полученный им по радиотелеграфу из штаба корпуса развернуть артиллерийский дивизион на западной окраине города Гусятина. За несколько часов артиллеристами были подготовлены основные и запасные позиции всех трех батарей. Когда командиры доложили мне о своей готовности к ведению огня, прибыл вестовой с новым приказом, в котором начальник артиллерийской бригады приказал мне в связи с ускоренным продвижением войск вперед развернуть дивизион на господствующих высотах, находящихся в десяти верстах западнее Гусятина. Я, как это предписано в уставе, направил на указанные высоты разведчиков и лишь потом первую батарею. Остальным я поставил задачу передислоцироваться на новое место, лишь после того как на высоте закрепится первая батарея… – подполковник прервал свой рассказ и, внезапно побледнев, отчего-то резко повернулся к окну, за которым на большой скорости проносились светлые березовые рощи и глухие, туманные болота и перелески.

Молчание затянулось, но никто из офицеров не стремился его прервать. Все прекрасно понимали, почему подполковник так резко отвернул ото всех свои набухшие горючей влагой отчаяния глаза.

– Не знаю, господа офицеры, – справившись со своей минутной слабостью, глухо продолжал артиллерист, – правильно я поступил или нет, не сняв с позиций сразу весь дивизион. Знаю я лишь одно, что теперь до конца своих дней буду винить в этом себя и тех вражин, которые окопались в штабе корпуса. Буквально за несколько минут две оставшиеся на месте батареи были напрочь сметены с лица земли массированным огнем австрийской артиллерии самого крупного калибра. В живых не осталось никого. Вот так-то, господа…

Подполковник вытащил из бокового карман кителя портсигар, достал дрожащей рукой сигарету. Сразу несколько зажигалок стоящих рядом офицеров мгновенно подожгли его табак. Он глубоко затянулся, вперив свой задумчивый взгляд поверх голов окружающих его людей, куда-то высоко-высоко, в бесконечность, где, наверное, должны были находиться души артиллеристов, которых он не смог спасти от смерти.

Баташову было предельно ясно, что хотел сказать подполковник-артиллерист. Во-первых, то, что шифровка, направленная из штаба корпуса, была расшифрована и доведена до него в штабе артиллерийской бригады. Во-вторых, то, что приказ из штаба артиллерийской бригады о передислокации дивизиона был передан ему нарочным. Отсюда подполковник сделал вывод о том, что предатель не мог быть в артиллерийской бригаде, потому что австрийцы били по позициям, оборудованным согласно первому приказу, потому что ничего не знали о втором, на передислокацию батарей в другое место. А это значит, что враг завелся именно в штабе корпуса.

«Конечно, – продолжал анализировать про себя обстоятельства гибели батарей Баташов, – могло быть и так, что австрийцы попросту успели расшифровать шифротелеграмму. Уж больно простенькие коды применяются у нас при отправке секретных радиосообщений и приказов в войска. Я же неоднократно говорил об этом своим старшим начальникам и даже писал в докладной записке на имя начальника Генерального штаба. Но воз и ныне там. И все-таки офицер-артиллерист оказался прав, – подвел свои аналитические итоги генерал Баташов, – за те несколько часов, которые прошли между получением приказа и началом обстрела противником наших позиций, даже суперопытный дешифровальщик просто не в состоянии расшифровать приказ».

Баташов прекрасно понимал, что подполковник сейчас на его глазах совершил явно неординарный для русского офицера поступок, потому что в армии было не принято хоть в чем-то подводить не только друг друга, но и старших начальников. Все это кадровый офицер познавал в кадетском корпусе, где ябедники подвергались самым суровым наказаниям со стороны своих товарищей. В училище за то же самое могли изувечить и что самое страшное – не подавать руки, всегда и везде выражать свое юнкерское, а затем и офицерское презрение. Баташов все это знал в полном объеме и даже однажды самолично столкнулся с этим, когда был зачислен в генерал-квартирмейстерскую службу и работал напрямую с агентурой, правдами и неправдами добывающей секреты вероятного противника, что считалось в армии недопустимым для чести русского офицера. Первое время недальновидные и чересчур щепетильные штабные офицеры хотели объявить ему бойкот, но, видя, что к его докладам и рекомендациям стали частенько прислушиваться не только начальник штаба, но и начальник Варшавского военного округа, быстро изменили свое отношение. И потом, до самого начала войны, он пользовался среди сослуживцев самым искренним уважением и авторитетом. И это отрадно, что в сознании офицерской касты что-то наконец-то сдвинулось с мертвой точки. Это было особенно заметно сейчас, когда каждый из находящихся в вагоне офицеров, несмотря на еще существующую кастовость, всем сердцем, всей душой воспринял беду артиллериста как собственную. Наверно, каждый из них стал понемногу понимать и то, что современная война требует от кадровых военных не благодушия и всепрощения, а смелых поступков и конкретных дел. О том, что подполковник-артиллерист человек дела, никто сомневаться права не имел. Еще не до конца заживший на его груди шрам говорил, кричал о том, что недолечивший свою рану офицер рвался на фронт для того, чтобы не только отомстить врагу за понесенную утрату, но и своим умным, умелым и солдатолюбивым командованием дать своим подчиненным хотя бы самый маленький шанс выжить в этой страшной, бесчеловечной войне.

– Вы, наверное, так и не выгуляли положенный отпуск? – спросил Баташов с единственной целью, чтобы те из офицеров, кто еще не до конца понял всю трагичность ситуации, воочию увидели новый тип переродившегося в бою офицера, который после всего случившегося с ним не запил с горя, не опустил руки, а стремится на фронт к своим, оставшимся в живых, солдатам.

– Вы правы, – рассеянно ответил герой, постепенно возвращаясь от мрачных грез к реальной действительности, – пока есть время, я просто хочу научить артиллеристов вновь формирующегося сейчас в тылу дивизиона бить врага с наименьшими потерями. А вас, господин генерал-квартирмейстер, я прошу разобраться с врагами, засевшими в наших штабах, ибо это не первый случай предательства. Выполняя приказ, я хочу быть уверенным в том, что враг о нем даже не догадывается. Только когда войска будут уверены в том, что за спиной нет вражеских соглядатаев, а есть постоянная помощь и поддержка, что их командиры, несмотря на существующую еще сословность, будут верны своему воинскому долгу, вот тогда мы сможем сломить хребет сильному, хитрому и коварному врагу…

– Вы хорошо сказали, господин подполковник, – поддержал Баташов артиллериста, к которому у него возникла невольная симпатия, – все российские офицеры, несмотря на существующие между ними различия, должно сплотиться ради единой цели – бить врага по-суворовски, не числом, а умением!