– Разве то, что ты мне описал, это судьба? Это же Крестный путь! – говорю я, глотая слезы. И ты полагаешь, что это только начало? Ты уверен, что в таблицах нет путаницы? Может, самое худшее уже позади?

– Нет, нет и еще раз нет. Тебе придется расплачиваться за свою карму, потому что ты родилась с Хироном в Стрельце. Как и мифологический кентавр, ты захочешь умереть, чтобы избежать боли, но не сможешь.

Тем же вечером я рассказываю Глории Гайтан по телефону, что хочу покончить жизнь самоубийством, чтобы избежать мучительной голодной смерти. Я говорю ей, что думаю застрелиться. Так как она подруга и почитательница Фиделя Кастро, я не говорю ей о том, что таким образом хочу избежать тридцатилетнего заключения в американской тюрьме в ожидании, пока подтвердится моя (и Фиделя Кастро) непричастность к наркотрафику. Или же мне придется провести эти годы в специализированном санатории, рядом с Пабло – кентавром-Стрельцом – до того момента, пока он не уверится в моем благоразумии и на смертном одре не оставит мне свое состояние за то, что я тридцать лет буду подавать ему судно.

Спустя две недели я принимаю приглашение одной моей знакомой провести выходные за городом. Так как я уверена, что мне недолго осталось в этом мире, я хочу попрощаться с природой и последний раз взглянуть на животных. По возвращении домой, где обычно царит идеальный порядок, я понимаю, что в мое отсутствие у меня побывали воры. Бумаги на письменном столе перевернуты. Исчезли первые семьдесят восемь страниц романа, переписанных набело от руки: печатной машинки у меня нет, а компьютеры еще не изобретены. Украдены кассеты, где были мои самые первые интервью с Пабло, карточки, которые приносили от него вместе с цветами, и два его письма. Предчувствуя беду, я бросаюсь в комнату, где стоит сейф и вижу, что он открыт. Тридцать тысяч долларов, все, что оставалось мне на жизнь, исчезли. Сейф пуст. Если не считать пары запасных ключей от квартиры. Мои драгоценности не тронуты. Но бархатные футляры открыты и лежат на письменном столе. Вор забрал мой золотой брелок для ключей и унес мой игрушечный кораблик, мою яхту «Вирхи Линда I». Но хуже всего то, что этот расхититель гробниц забрал мою «беретту». Я никогда ему этого не прощу. Да, это была его собственность. Но он понимал, что она уже стала частью меня и что это была последняя надежда, которая мне оставалась.

Меня лишили всех моих денег, результатов месяцев писательской работы. Украли пистолет, который в последнее время стал мне лучшим другом. Все это погрузило меня в глубочайшую депрессию. Жестокий человек, которого я так любила, потерял выдержку и приговорил меня к многомесячной агонии. Моя мать уехала в Кали, где у нее заболела сестра, и не оставила мне телефона, ведь для моей семьи я не существую. Кроме нее я не отважусь ни у кого просить денег. Я не могу поговорить о своей нищете с друзьями, которые с каждым днем все дальше от меня, или с дальними родственниками, с которыми мы никогда особенно не общались. У меня даже нет сил, чтобы выйти из дома и продать что-нибудь. Я принимаю решение, что не буду ждать тридцать лет, чтобы отработать свою карму, и лучше умру с голоду, как сделал это великий греческий математик Эратосфен Киренский, когда понял, что скоро ослепнет.

Я знаю, что где-то далеко в космосе находятся бессмертные души всех великих людей и они могут слышать мольбы несчастных смертных. Я прошу этого великого мудреца античной Греции, чтобы он дал мне силы выдержать три месяца, которые меня ожидают, если не случится чудо. Я читала, что труднее всего пережить первые дни, а затем наступает период необычайного просветления, когда мучения отступают. Сначала вообще ничего не чувствуешь, но на пятый или шестой день начинаются боли. Они усиливаются с каждым часом. Гнетет ощущение покинутости и отчаяния. Начинается такая агония в сердце, что человек, уже совершенно истерзанный и обессиленный, – как если бы все, что от него осталось, это бесформенные лоскуты плоти, объятые огнем, – начинает думать, что это не жизнь навсегда покидает бренное тело, а оставшийся разум в ужасе бежит в преисподнюю. И чтобы не растерять остатки благоразумия и утешиться, я обращаюсь к той части моего существа, которая еще не потеряла способности сопереживать.

В этот самый момент почти миллиард человек испытывают ту же агонию, что и я. Я видела, как живут самые богатые люди планеты, и видела тех, кто влачат жалкое существование подобно крысам, на кучах мусора. Теперь я знаю, как умирает каждый пятый родившийся в этом мире ребенок. Если в моей жизни произойдет чудо, через тридцать лет я смогу вложить всю боль моего сердца в маленькую книжечку, которую назову «Эволюция против сострадания». Или же когда-нибудь появятся настоящие филантропы, и я сделаю телевизионную программу о таких людях и назову ее «On Giving».

Со своего Олимпа сострадательный Эратосфен услышал меня: через одиннадцать дней позвонила вернувшаяся из Боготы мать. Когда я рассказала, что у меня нет денег даже для того, чтобы сходить на рынок, она отдала мне то немногое, что у нее было. Еще через несколько недель происходит чудо, и продается одна из картин. Тогда я решаю, что для восстановления миллионов дендритных клеток, пострадавших во время голодовки, мне необходимо занять чем-нибудь свой мозг.

Да, я начну изучать немецкий язык, чтобы перевести на шесть языков «Комментарии» Николаса Гомеса Давилы[257], потому что это чудо мудрости и стихотворного ритма: «Настоящий аристократ любит свой народ всегда, а не только во время выборов». Если верить этому колумбийскому мудрецу из стана правых, Пабло Эскобар, тот, с которым я познакомилась несколько лет назад, был бо́льшим аристократом, чем любой из Альфонсо Лопесов[258].

Три месяца спустя моя подруга Ирис, невеста советника немецкого посольства в Боготе, сообщает мне:

– В берлинском Институте журналистики появился грант для специалиста со знанием английского и базовым владением немецким. Похоже, это как раз то, что тебе нужно. Тебе же нравится писать на экономические темы. Соглашайся, Вирхи.

И в августе 1988-го, повинуясь замыслам Божественного провидения, знаки которого, согласно астрологу Деннису, начертаны в звездном небе и хитросплетениям судьбы, лишь наполовину, если верить Пабло, данной человеку от рождения, я, счастливая, уезжаю в Берлин. Счастлива я не по одной причине, а по миллиону причин. Я бы даже сказала, что причин у меня столько, сколько звезд на небосводе.

– Люди в Восточном Берлине одурели от тоски и безысходности… Они не хотят больше терпеть. В любой момент они сломают эту стену! Мне кажется, меньше чем через год этот огромный проспект вновь станет единой улицей, – говорю я Давиду, который, стоя рядом со мной, смотрит на Рейхстаг и Бранденбургские ворота с обзорной вышки.

– Ты с ума сошла? Эта стена будет стоять здесь дольше, чем Адрианов вал или Великая Китайская!