Л кровь? Кому я должен заплатить ту цену, что начертана на фронтоне церкви, в которую мама каждое воскресенье уходила на мессу? Какой будет эта пурпурная дань? У Данило был всего один недостаток. Чересчур добрый, чересчур вежливый, чересчур услужливый, он не мог последовать за мной в ночную пропасть моей судьбы.

Однажды ночью, после трех месяцев абсолютной преданности, меня занесло на вокзал. Данило, ничего не подозревая, крепко спал со своими братьями у себя дома. А я бродил под вечнозелеными дубами вдоль археологического музея. Недолго. Слишком пресное удовольствие для меня, слишком предсказуемая авантюра. Банальный товарообмен со случайным полуночником, под высокой решеткой, в относительной безопасности деревьев и кустов, меня бы не устроил. Понаблюдав немного за молчаливыми перемещениями плащей и курток, я понял, что нужно отправляться в другое место. На другой стороне площади меня привлекла своей соблазнительной тенью аркада бара «Италия», притона грубых жиголо. Туда мог отважиться зайти разве что тот, кто был готов к тому, что его обчистят, как липку. Не говоря уже о риске вляпаться в какую-нибудь дурную историю. Я поднял воротник своей куртки, пересек практически пустую площадь, как завсегдатай облокотился на стойку бара и невозмутимо попросил бокал светлого пива — пароль, на который от стены отделился притаившийся в полумраке силуэт.

Четверг, четвертого числа: день, как день, за исключением более обильного, чем обычно, ежедневного рациона посетителей, просителей и ходатаев — удел «видного» писателя. На виа Евфрата они слетались как мухи: у меня был отныне собственный дом с благовидной и лестной пропиской, словно я залез на витрину, чтобы стать еще доступнее для всех и вся. Они как будто сговорились и бежали, не стесняясь, всяк на свой лад, со своими частными просьбами и жалобами. Накануне, в два часа утра, вернувшись домой на машине, я наткнулся рядом с гаражом на некого Энцо, одного из моих старых партнеров по футбольной команде «Донна Олимпия». Пришел потребовать несколько тысяч лир, которые, как он клятвенно заверял, я когда-то обещал ему, чтобы купить ему костюм. Он наседал на меня, не замечая, или не желая замечать, фингал у меня под глазом, из-за которого я чуть не выл от боли. Но разве можно отказать парню, который пять часов пас меня под окнами моей палаццины ради удовольствия примерить новенький костюмчик?

Мама разбудила меня в десять часов. «Мама, это ерунда, я стукнулся в темноте о дверь в гараже». Ничего не сказав, мама вернулась с компрессом, который она наложила мне на глаз. Потом перечислила, что нужно сделать в течении дня. Уже звонили: молодой человек из Ченточелле, его выставят на улицу, если он не доплатит сегодня же пять тысяч лир за квартиру; журналист из «Панорамы», просит интервью; секретарь Автоклуба Генуи, приглашает на конференцию; Мария Беллончи, зовет на коктейль. Что касается почты: письмо от начинающего актера, прилагается фотография; рукопись какой-то сардинской поэтессы; ходатайство сенатора-коммуниста за писателя, выдвинутого на какую-то премию, в жюри которой я был включен месяц назад; письмо, написанное красивым детским каллиграфическим почерком, от одного из моих бывших касарских соседей, который предлагает купить у него виноградник; трехстраничное послание с проклятиями от недовольного читателя; чек от одного чудака из литературного салона, который я почтил своим присутствием две недели назад. Римские нравы: этому трюку меня научил Моравиа, когда тебе оплачивают обеды и прочие скучные светские мероприятия. Мой тариф уже наполовину достиг тарифа Моравиа.

— В одиннадцать часов, ты не забыл, к тебе придет Джорджо Бассани?

Джорджо Бассани? Я аж подскочил. Один из «наших» самых известных, самых уважаемых писателей, как твердят дикторы культурных программ на радио. Его тариф должно быть в полтора раза больше моего. Он написал один очень красивый роман, но Джованне Б., моей подруге детства, он понравился, пожалуй, больше, чем мне. Впрочем, приятные воспоминания о крупной израильтянской буржуазии и элегический образ девушки, в которую ты был влюблен, но которая осталась недостижима для тебя, уже не актуальны.

— А в полдень, — продолжила мама, — эти двое, они уже целую неделю рвутся, этот Вальтер Туччи и его друг Армандо.

— Ты не знаешь, чего они от меня хотят?

— Важный разговор, они мне сказали. Важный и срочный, передаю дословно. Принести тебе кофе в твой кабинет?

Чтобы нагнать время, когда я поздно встаю, я не завтракаю и сразу принимаюсь за работу. С чего начать, в этой куче писем и бумаг? Входит мама с чашкой кофе. В другой руке она держит тряпку, чтобы вытереть пыль. (Несмотря на все мои упрашивания, она отказалась взять домработницу.)

— Мама, я тебя умоляю, не сейчас…

Она сдвигает книги на полке, сдувает пыль с газетных вырезок, выбрасывает в мусорную корзину вчерашние окурки. Я понимаю, что мама хочет чем-то поделиться со мной, но не знает, как подступиться к разговору. Она подходит ко мне, шевелит губами. Я раздраженно напрягаю желваки. Она отходит, и, уже с порога, тихо говорит:

— Пьер Паоло… Сегодня день рождения Гвидо. Ему будет сорок три года, тебе это о чем-то говорит?

Она снова подходит ко мне. Я чувствую ее спиной. Не оборачиваясь, я беру ее руку и целую ее пальцы. «Мамочка, — хочется мне шепнуть ей, — благодари его, что он пожертвовал собой, чтобы ты могла полностью отдать себя твоему любимому сыну». Но она, с полным правом, могла бы возразить: «Сыночек, ты же можешь быть счастлив только страдая, так что благодари его, ведь он вынудил тебя жить с угрызением совести, что ты пережил своего младшего брата». И что нам обоим мешает воскликнуть в один голос: «Смотри-ка, а ведь в этом году 5 марта пришлось на Пасху»? Намек на день моего рождения, который фактически совпадет со Страстной. Гвидо оказался бы лишним, в грядущей мистерии. Мы должны остаться одни, только я и мама, для последнего акта скорби.

Но такие вещи никогда не говорятся между нами. Мне достаточно похлопать ее по ладошке и покрыть поцелуями ее старческие пятнышки. Она сразу смущенно вырывает руку, и спешит унести корзину на кухню, чтобы закончить уборку в квартире.

Звонок в дверь: скромный, тихий, вежливый. Противоположность бурных трелей Данило. Улыбаясь, входит Джорджо Бассани. Он сразу поворачивается к вешалке и цепляет на нее свою шляпу и свой верблюжий троакар. Пытается скрыть удивление, увидев мой подбитый глаз. С ним можно ничего не бояться: он не будет смущать меня лишними вопросами. Это — джентльмен, до кончиков своих ухоженных ногтей. Ночью шел дождь. На его до блеска начищенные ботинки попало несколько капелек грязи. Особо выделяется одно пятнышко, расплывшееся на союзке. Оно завораживает моего гостя всякий раз, как он наклоняется, чтобы разглядеть его. «Красивая гостиная», — роняет он, устроившись в глубоком кресле и с удовлетворением поглаживая бархатные подлокотники. Ему нравится моя мебель — традиционной формы, без намеков на дизайн. Он разглаживает ладонью свои безупречно постриженные волосы, которые ниспадают острыми кончиками на его благородно выбритых висках, откашливается и начинает:

— Пьер Паоло, я пришел к вам не иначе как президент «Италии Ностры». В противном случае я не позволил бы себе побеспокоить вас. Оставим в стороне наши разногласия и разберемся вместе, почему вас не интересует защита творческого наследия Италии и ее национального ландшафта. Прошу прощения! — поспешил он добавить, вытянув свою полную руку, украшенную перстнем с печаткой, — я предупредил ваши возражения. В ваших глазах мы выглядим эдакими старыми брюзгами, и заботу о том, чтобы укрепить херувимов, которые осыпаются с карниза церкви Санта Марии делла Салюте вы охотно спихнете монашкам. Однако, у меня есть одна из ваших статей, которую я вырезал из газеты. Вы позволите? «Несмотря на то, что я антиклерикал, я знаю, что во мне живут две тысячи лет христианства; со своими предками я строил романские церкви, затем готические церкви, затем барочные церкви; это мои произведения, они всегда будут жить во мне. Я был бы безумцем, если бы отрицал эту могущественную силу в себе, если бы отдал священникам монополию на эти строения».