но эта девчушка, конечно же, не имела никакого отношения к героине повести. Она была младше меня года на три, то есть на сто лет, мы жили по соседству, она была внучкой или правнучкой Макса – единственного немца, которого не депортировали в 1948 году, потому что он владел секретом выращивания удивительно красивых роз. Таково было всеобщее убеждение жителей городка. Иначе как, в самом деле, объяснить, почему из бывшей Восточной Пруссии выслали всех немцев, кроме Макса? Из-за роз. Да еще, может быть, из-за яблок, за которыми он ухаживал в саду психбольницы. Яблоня к яблоне, яблоко к яблоку. Таких больше ни у кого в городке не было. Выродились. Надо было знать, как за ними ухаживать. Знал только Макс. Яблоки, которые он выращивал в больничном саду, так и назывались – яблоки Макса.

Мы забирались в сад психбольницы вовсе не за яблоками. Здесь было немало укромных уголков, где можно было спокойно покурить без риска нарваться на взрослых. А если нас застукивал Макс, мы знали: этот не выдаст. Мы валялись в высокой траве, дымили дешевым табаком и ждали, когда к Максу прибежит Магилена. Ее голубое платье, ее голубые банты, ярко-пшеничные волосы, ее ослепительно белая кудлатая собачка – все это вспыхивало за деревьями, мчалось, нарастало, заполоняя сад, словно сюда ворвалась взрывающаяся на ходу комета… Мы обменивались иронически-скептическими репликами, боясь признаться себе, что она – прекрасна. Вкусны ли были яблоки – не помню, а вот ощущения света, блеска, яркости, сияния, связанные с юной Магиленой, – живы и сильны до сих пор.

Сумасшедший Тихий Коля ходил за нею хвостом, по обыкновению жалко улыбаясь и всегда – наготове – с золотым яблоком в руке, густо поросшей рыжим волосом. С яблоком для Магилены. Если вдруг захочет. Над ним, конечно, издевались – он не обращал на это внимания. Когда она (мы жили по соседству) дразнила меня, плюхаясь тяжелой мякотью ягодиц на мои колени и требуя, чтобы я держал ее крепче, крепче, еще крепче, не то она упадет, черт возьми, – Тихий Коля подглядывал за нами в щелку, прячась за забором, сжимая золотой плод в ржавой руке с такой силой, что между пальцами проступали клочья яблочной кожуры.

Она умерла, не достигнув двенадцати. Утонула. Ее хоронили в голубом платье, с голубыми бантами в ярко-пшеничных волосах. Умиленные старухи еще долго рассказывали историю об ослепительно белой собачке, которая тайком от хозяев бегала на кладбище – повыть на могиле прекрасной Магилены. Мне снилась кукла, похороненная вместо девочки, – ночами она вдруг вскидывалась в гробу и норовила укусить меня.

Смерть являлась мне во всем своем блеске и ужасе.

Я много думал о смерти. Сперва мне казалось, что она прячется за дверью, с поразительным искусством нарисованной в углу моей комнаты. Почему вдруг неведомому художнику взбрело в голову написать в углу комнаты чуть приоткрытую дверь, к которой я приникал чуть не каждую ночь, пытаясь расслышать какие-то голоса, шепоты, шорохи, звуки, – о Господи, эта дверь! Мне так и не удалось открыть ее в своих снах, хотя теперь я, кажется, догадываюсь, кого мне предстоит там встретить.

Когда родители покидали дом, где я вырос, вдруг обнаружилось, что крыльцо имеет не четыре, как я всегда думал, а три ступеньки. Три. Но и до сих пор, пытаясь в сновидениях вернуться в родительский дом, я спотыкаюсь – о четвертую ступеньку.

Кажется, Аристотель ввел в эстетику понятие ta genomena – так и было, то есть было именно так, а не иначе, – понятие, до сих пор смущающее тех, кто в поисках гармонии факта и вымысла балансирует между игрой ума и памятью сердца. Иногда я с обескураживающей ясностью понимаю: был Макс, была Магилена, был Тихий Коля, сраженный любовью у моих ног, – а вот яблока, возможно, и не было. Я не уверен. Или все же было? Ведь без него не было бы этой истории…

Мне много раз доводилось видеть похороны и даже участвовать в похоронных процессиях. Мимо нашего дома на Семерке плыла, покачиваясь на выбоинах в краснокирпичной мостовой, выкрашенная черным лаком полуторка с откинутыми бортами, в кузове которой на блестящих еловых лапах и охапках пахучей туи стоял обтянутый ситцем гроб, – за машиной брели родные и близкие, в спины которым дышали полупьяные музыканты во главе с Шопеном, Вагнером и Чекушкой, выдувавшим из своей мятой трубы божественно печальные звуки…

Но вот так, лицом к лицу, я впервые столкнулся со смертью, когда вскоре после похорон прекрасной Магилены ко мне с жалкой улыбочкой ни с того ни с сего приблизился сумасшедший Тихий Коля с золотым яблоком на ладони и вдруг упал и умер, уронив яблоко в алую пыль Семерки – оно покатилось к охваченному ужасом юноше…

И что?

Конечно же, я спотыкаюсь о четвертую ступеньку.

Та genomena.

Умерла Магилена. Умер Тихий Коля. Умер Макс.

А яблоко – катится…

До-диез

Поздним июльским вечером 1919 года на мощеной дороге, ведущей от леса к фольварку, показался белобрысый костлявый подросток с сапогами в руках. Ступив на тесаные камни, он надел сапоги и прибавил ходу.

Его полотняная рубаха потемнела от пота, а штаны из чертовой кожи на коленях были украшены черными заплатами.

Но старуха ничего этого не видела – ни багрового солнца, садившегося за ее спиной, ни бумажки, скрученной в трубочку и торчавшей из кулака мальчика, ни потемневших от усталости голубых глаз подростка.

Она сидела в кресле, сплетенном из ивовых прутьев и камыша, и курила трубку, а рядом с нею на выгоревшей траве лежал огромный черный пес.

Собака подняла голову и тихонько зарычала, когда подросток подошел ближе, но старуха сказала: «Нет», и пес замолчал.

Мальчик знал, что старуха слепа, поэтому, поздоровавшись, развернул записку, которую ее праправнук набросал на обратной стороне какой-то квитанции, и прочитал вслух: «Вчера Татьяна родила хлопчика».

Старуха встала, сунула трубку в карман и сказала:

– Ну пойдем.

Мальчик устал и проголодался, но не стал перечить старухе, хотя до деревни, где Татьяна родила хлопчика, было почти двадцать верст пути.

И все эти двадцать верст они проделали без передышки.

Впереди бежала собака, за нею широко шагала старуха, рядом трусил мальчик. Он боялся, что их остановят вооруженные люди, что в темноте они собьются с пути, что старуха умрет, не выдержав долгого пути, и ему придется тащить на себе ее остывающее тело…

Когда вдали показались гонтовые крыши деревни, старуха вдруг остановилась.

– Слышишь? – Она подняла палец. – Это Земля гудит.