— Пошли! — сказал капрал. — Работать. Убирать трупы.

Нойбауэр все еще надеялся на нечто другое.

— Я — офицер, — пролепетал он. — В ранге полковника.

— Тем хуже.

— У меня есть свидетели! Я действовал гуманно! Спросите людей из лагеря!

— Я думаю, нам потребуется несколько человек, чтобы люди в лагере не разорвали вас на куски, — заметил капрал. — Меня бы это устроило. Пошли, вперед!

Нойбауэр еще раз посмотрел на полковника. Тот больше не обращал на него внимания. Двое шли рядом с ним, третий сзади.

Через несколько шагов его узнали. Трое американцев расправили плечи. Они ожидали бури и теснее сжались вокруг Нойбауэра. Тот начал потеть. Он смотрел прямо перед собой; по его походке было видно, что ему одновременно хотелось шагать и быстрее и медленнее.

Но ничего не происходило. Узники останавливались, провожая Нойбауэра взглядом. Никто не накинулся на него; люди даже образовали специально для него коридор. Никто не приблизился к нему. Никто ничего не сказал. Никто не накричал на него, не швырнул в него камнем. Никто не бросился с палкой. Они только смотрели на него. Образовав коридор, люди смотрели и смотрели на него весь долгий путь до Малого лагеря.

Вначале Нойбауэр облегченно вздохнул, потом стал усиленно потеть. Он что-то бормотал, не поднимая глаз. Но он чувствовал на себе пристальные взгляды, ощущал их на себе, как бесчисленные глазки в огромной тюремной двери, словно он уже за решеткой, а все вокруг наблюдают за ним холодно и внимательно.

Его бросило в жар. Он ускорил шаг, взгляды людей прилеплялись к нему все сильней. Он ощущал их на своей коже. Они были, как пиявки, сосущие кровь. Он отряхнулся. Однако не мог стряхнуть их с себя. Они прошли сквозь его кожу и повисли на его жилах.

— Я только… — бормотал он. — Долг… я ничего не… я всегда был… ну что им, собственно, надо?..

Нойбауэр взмок, когда они добрались до того места, где стоял двадцать второй барак. Шестеро пойманных эсэсовцев работали там вместе с несколькими специальными дежурными. Неподалеку стояли американские солдаты с автоматами в руках.

Нойбауэр как-то резко остановился. Он увидел перед собой на земле несколько черных скелетов.

— Что… что это такое?

— Не прикидывайтесь дурачком, — с гневом ответил капрал. — Это тот самый барак, который вы подожгли. Здесь должно быть еще, по крайней мере, тридцать трупов. Пошли раскапывать кости!

— Такой приказ… я не отдавал.

— Ну, разумеется.

— Меня здесь не было… ничего об этом не знаю. Это самовольно сделали другие…

— Ну, конечно. Всегда другие. А те, кто сдох здесь за все эти годы? К этому вы тоже не имеете отношения?

— Это был приказ. Долг…

Капрал обратился к стоявшему рядом человеку.

— В ближайшие годы чаще всего будут звучать вот эти отговорки: «Я действовал по приказу» и «Я ничего об этом не знал».

Нойбауэр не слушал его.

— Я всегда старался делать все, что было в моих силах…

— А это, — горько заметил капрал, — станет уже третьей отговоркой! Пошли! — вдруг воскликнул он. — Пора браться за дело! Вытаскивайте трупы из-под развалин. Думаете, это просто — удержаться, чтобы не переломать вам кости?

Нойбауэр нагнулся и стал неуверенно ковырять в развалинах.

Их подвозили в тачках, на грубо сколоченных носилках, складывали в коридорах казармы СС, срывали с них завшивевшие лохмотья, сжигали рвань, после чего доставляли в душевые СС.

Многие не понимали, что с ними собирались сделать; они тупо сидели и лежали в коридорах. Некоторые ожили только тогда, когда пар прорвался сквозь открытые двери. Они закряхтели и в страхе стали отползать назад.

— Мыться! Мыться! — кричали их товарищи. — Вам надо помыться.

Но все было тщетно. Вцепившись друг в друга, скелеты со стоном потянулись, как раки, к выходу. Для них мытье и пар были синонимом газовых крематорских камер. Им показали мыло и полотенце. Никакой реакции. Они и это уже проходили: так заманивали узников в газовые камеры. Только после того, как мимо них провели первую группу помытых узников и те кивками и словами подтвердили, что это горячая вода и купание, а не газ, они успокоились.

Пар клубами валил с облицованных кафелем стен. Теплая вода была, как теплые руки. Погрузившись в эту воду, узники, тонкими руками и распухшими суставами приподымались и плескались в ней. Всякое затвердевшее на теле дерьмо стало отмокать. Скользившая по иссушенной коже мыльная пена растворяла грязь.

Тепло проникало глубже, чем до костей. Теплая вода! Они забыли, что это такое. Они лежали в воде, осязая ее, и для многих она впервые стала символом свободы и избавления.

Бухер сидел рядом с Лебенталем и Бергером. Тепло пропитывало их. Это было какое-то животное ощущение счастья. Счастье возрождения; это была жизнь, которая возникла из пепла и которая теперь возвращалась в замерзшую кровь и в доведенные до изнеможения клетки. В этом было что-то растениеподобное; водяное солнце, которое ласкало и будило считавшиеся мертвыми зародыши. Вместе с грязными корками кожи растворялись грязные корки души. Они ощущали защищенность. Защищенность в элементарном: в тепле. Как пещерный человек перед первым огнем.

Им раздали полотенца. Они насухо вытирались, с удивлением рассматривая свою кожу. Она все еще была бледной и пятнистой от голода, им же она казалась нежно-белой.

Им принесли со склада чистые вещи. Они ощупывали и разглядывали их, прежде чем надеть. Потом их отвели в другое помещение. Мытье оживило, но вместе с тем очень утомило. Хоть и вялые, они были готовы поверить в другие чудеса.

Помещение, уставленное кроватями, их мало удивило. Окинув взглядом кроватные ряды, они хотели проследовать дальше.

— Вот, — сказал сопровождавший их американец. Они уставились на него.

— Это для нас?

— Да. Чтобы спать.

— Для какого количества?

Лебенталь показал на ближайшую кровать, потом на себя и Бухера и спросил:

— Для двоих? — Потом показал на Бергера и поднял три пальца. — Или для троих?

Американец ухмыльнулся. Он подошел к Лебенталю и тихонько подтолкнул его к первой кровати, потом Бухера — ко второй, а Бергера и Зульцбахера — к стоявшим рядом.

— Вот так, — проговорил он. — Каждому по кровати! С одеялом!

— Я сдаюсь, — объявил Лебенталь. — Подушки тоже есть.

Им дали гроб. Это был легкий черный ящик нормальных размеров.

Но для Пятьсот девятого он оказался чересчур широким. Поэтому можно было бы запросто положить рядом кого-нибудь еще. Впервые за долгие годы он один получил так много места.

Там, где стоял двадцать второй барак, ему вырыли могилу. Решили, что это самое подходящее место для него. Когда его туда принесли, уже вечерело. Лунный серп повис на пепельном небе. Люди из трудового лагеря помогали опустить гроб в могилу.